исполнить обязательства перед Объединенной теологической семинарией, поэтому 12 августа он планировал отплыть домой. Однако вскоре его планы изменились — новости были таковы, что пастор решил уехать как можно быстрее. Бонхёффер не верил, что оказался за границей во время войны по «Божьему промыслу».

Он дождался, когда Карл-Фридрих закончит читать лекции в Университете Чикаго. Братья забронировали каюту на «Квин Мэри» на 8 июля. Пауль Леман прибыл в Нью-Йорк из Иллинойса проводить друга. Он умолял пастора передумать, но тщетно. Корабль вышел в море после полуночи. Бонхёффер смотрел на нечеткие в лунном свете очертания небоскребов Манхэттена. В дневнике он записал: «Путешествие окончено… За этот месяц я узнал больше, чем за целый год девять лет назад… По-видимому, это решение сильно повлияло на меня».

«Квин Мэри» прибыла в Саутгемптон 13 июля. Карл-Фридрих отправился прямо в Германию. Несмотря на острое желание оказаться дома, Дитрих все же остановился в Лондоне, чтобы навестить Сабину и Герхарда Лейбхольцев. То ли из-за теплого приема сестры и ее мужа, то ли из-за дурных предчувствий, Бонхёффер провел в Британии двенадцать дней. Как-то он играл на пианино своим племянницам, Кристиане и Марианне, и тут в дверь позвонили. На пороге стоял расстроенный Юлиус Ригер. Он только что узнал, что один из пасторов Исповедующей церкви, Пауль Шнайдер, был арестован в ноябре 1937 года и умер в концлагере Бухенвальд.

Бонхёффер прекрасно знал пастора Шнайдера. Тот был живым воплощением дорогой милости. Он был абсолютно не способен на капитуляцию — вот почему в Бухенвальде столько времени провел в одиночном заключении. Шнайдер отказывался салютовать нацистскому флагу («Я не салютую преступным символам»), и охранники жестоко избивали его[305]. Из окна камеры он выкрикивал слова поддержки и читал Священное Писание узникам, за что тоже подвергался пыткам. В конце концов, мучителям наскучили эти игры, и лагерный доктор вызвал у Шнайдера сердечный приступ. Он сделал пастору пять уколов строфантина — этим растительным ядом африканские племена смазывали наконечники стрел[306]. Племянницам Бонхёффер сказал: «Вы должны навсегда запомнить это имя. Пауль Шнайдер — наш первый мученик»[307].

Черту переступили. Заключенный 2491 стал первым немецким священником, убитым нацистами. И не было никаких сомнений, что за ним последуют другие.

23

Маленький грек

К концу июля 1939 года «брат Бонхёффер» вернулся в Зигурдсхоф и стал привыкать к жизни без электричества и водопровода. Семинаристам он сказал, что совершил ошибку, уехав в Америку, — его истинное место здесь, рядом с ними[308]. На следующее утро все отправились на пляж купаться в Балтийском море и хотя бы на несколько часов забыть о продвижении немцев на восток. На Польшу.

Все видели, как армия выдвигается на позиции. Бонхёффер получил сообщение от родителей, которые подтвердили худшие его опасения: здоровье дяди Руди неважное, готовьтесь к худшему. Пастор вернулся в Германию, чтобы быть вместе с братьями по Исповедующей церкви, но, увы, вскоре планы пришлось изменить. Городок в Восточной Померании, где жила община Исповедующей церкви, располагался слишком близко к «польскому коридору». Если начнется война, Зигурдсхоф и Кёслин окажутся в зоне боевых действий. Поэтому Бонхёффер решил закончить летний семестр пораньше. Они закрыли две семинарии коллективного пастората и разошлись. Двадцать шестого августа Бонхёффер и Бетге выехали в Берлин.

Всего за день до этого Ганс фон Донаньи тоже вернулся в Берлин — он приступил к новой работе. Адмирал Канарис десятью месяцами раньше пообещал: если Германия начнет войну, он заберет Донаньи из лейпцигского суда в абвер. И это время пришло. Донаньи получил должность гражданского «особого лидера» (Sonderfürer) и подчинялся непосредственно Хансу Остеру[309].

Однажды Донаньи сказал своему другу: «Если бы я не был абсолютно уверен в том, что национал-социализм погибнет, мне просто не стоило бы жить»[310]. Пожалуй, можно сказать, что Донаньи получил в каком-то смысле работу мечты. В абвере он не занимался разведкой. Канарис пригласил его для одной лишь задачи: он должен был помочь Остеру возродить заговор и избавить Германию от Адольфа Гитлера.

Вильгельму Канарису было пятьдесят два года. Он был карьерным офицером, настоящим трудоголиком. Глава абвера обладал причудливым характером — этот человек словно сошел со страниц романов Чарльза Диккенса[311]. Невысокий, с крупным носом, оттопыренными ушами, он очень рано поседел. Канарис всегда казался абсолютно невозмутимым — казалось, он не рассмеется, даже если его будут щекотать сотни рук. Он любил читать и ездить верхом. Не любил насилия, высоких людей и обладателей маленьких ушей. Был склонен к ипохондрии и часто кутался в тяжелое пальто, потому что вечно мерз. Покидал все вечеринки и приемы не позднее десяти часов — даже если устраивал их у себя. Канарис был женат, имел двух дочерей, но семье явно предпочитал общество двух жесткошерстных такс, Зеппеля и Сабины. Они сопровождали его везде — куда бы Канарис ни ехал по делам абвера (а это случалось очень часто), он всегда брал собак с собой и бронировал номер в отеле с двумя кроватями, чтобы те могли спать в комфорте. «Всегда помните о доброте животных, — говорил Канарис помощнику Гиммлера Вальтеру Шелленбергу. — Моя такса добра и никогда не предаст меня. Ни об одном человеке я сказать этого не могу».

По условиям Версальского договора Германия не имела права вести разведывательную деятельность. Созданный в 1920 году в военно-морском отделе Министерства обороны абвер вплоть до конца 1930-х находился в стесненном положении. Ведомство занимало третий этаж комплекса Бендлерблок, окнами на Тирпицуферштрассе. Обстановка же мало чем отличалась от армейских казарм.

Обычно Канарис обращался ко всем по имени и старался избегать формальностей. Полковник Эрвин фон Лахузен служил в австрийской разведке. После мартовского аншлюса 1938 года многие сотрудники перешли в абвер. Лахузен смог произвести впечатление на Канариса, и тот перевел полковника из Вены в Берлин. В первый же день Лахузен приветствовал полковника Остера гитлеровским салютом, но тот не ответил, а откровенно спросил: «Значит, вы намерены верой и правдой служить величайшему преступнику всех времен?»[312]

Новичку Канарис объяснил, что в верхах абвера все иначе. Нацистские приветствия не обязательны. Если Лахузен захочет увеличить штат, то не должен принимать на работу тех, кто служил в СА, СС или просто «симпатизирует партии»[313].

Канарис находился