Германия и Советский Союз, не тратя лишнего времени, объявили победу. За неделю до того как польское правительство признало поражение, они подписали «Договор о дружбе и границах» и разделили Польшу. Впрочем, на «охоту на ведьм» это никак не повлияло — нацисты продолжали планомерно уничтожать евреев и других «врагов Рейха».

3 октября 1939 года, помощник начальника европейского отдела Госдепартамента Роберт Пелл отправил из Вашингтона телеграмму Раймонду Гейсту. В ней содержалась деликатная и срочная просьба. Когда началась война, раввин-хасид Йосеф Шнеерсон из Латвии находился в основанной им близ Варшавы иешиве — духовном еврейском учебном заведении. Шнеерсону, его семье и нескольким ученикам удалось бежать. «Любавичский ребе», как его называли ультраконсервативные хасиды, имел очень немного последователей в США, но его благополучием обеспокоились весьма влиятельные персоны, в том числе сенатор от Нью-Йорка Роберт Вагнер и судья Верховного суда Луис Брандейс.

Как писал Пелл, «хотя Госдепартамент не хотел бы вмешиваться в дела граждан иностранных государств», было необходимо, чтобы Гейст сотворил чудо — связался со своими контактами в Германии, чтобы они спасли раввина Шнеерсона[349]. Пелл советовал обратиться к Гельмуту Вольтату, одному из главных и самых уважаемых экономических советников правительства. Когда-то он учился в Колумбийском университете в Нью-Йорке и был женат на американской учительнице.

«В ходе беседы с Вольтатом можете сообщить ему… о заинтересованности нашей страны в этом конкретном деле», — писал Пелл. Возможно, «придется связаться и с военными властями». Гейст связался с Вольтатом. Тот передал деликатную и срочную просьбу Вильгельму Канарису. Адмирал приказал майору абвера Эрнсту Блоху найти Шнеерсона[350]. Блох идеально подходил для этого задания: опытный солдат и частично еврей. Канарис сказал, что найти пятидесятидевятилетнего раввина с развевающейся седой бородой библейских масштабов будет несложно: «Он похож на Моисея».

Блох взял с собой двух офицеров абвера. Им нужно было обвести вокруг пальца и перехитрить эсэсовцев, которые вылавливали евреев совсем не для того, чтобы их спасти. Задание заняло два месяца, но Блоху удалось найти в Варшаве раввина и семнадцать членов его семьи, на грузовике и поезде доставить их в Берлин и сопроводить до границы с Латвией.

Раймонд Гейст не встречался с раввином Шнеерсоном и не благодарил майора Блоха. К этому времени он уже уехал из Берлина. Организация спасения раввина стала одним из последних его дел в Германии. Девятого октября он покинул страну, закончив почти десятилетнюю службу в американском консульстве и посольстве. Гейст уехал в Италию, отдохнул, а затем из Генуи отплыл в Нью-Йорк, куда и прибыл 21 октября[351]. Он направился в дом сестры в Кливленде. В июле газета The New York Times опубликовала статью о Раймонде Гейсте, назвав его «безупречным „устранителем проблем“, на которого свалилось больше разнообразных и сложных сложностей, чем на любого другого сотрудника миссии, находящегося сейчас в Берлине»[352]. Газета привела данные, которые показывали, насколько тяжела была его работа. С июня 1933 по апрель 1939 года в консульство было подано 286 210 заявлений на визу. В силу иммиграционных ограничений выдать удалось лишь 74 789 виз. Сердце Гейста разрывалось из-за необходимости отказывать отчаявшимся людям и просить об услугах таких людей, как Герман Геринг и Гельмут Вольтат.

Девятого ноября он написал из Кливленда своему начальнику и давнему другу Джорджу Мессерсмиту: «Надеюсь на следующей неделе приехать в Вашингтон, если, конечно, почувствую себя лучше. Я не мог приехать в Вашингтон сразу же… Мне слишком тяжело встречаться с людьми»[353].

В конце января 1940 года он прервал свой «домашний отпуск». В личном деле сохранился документ, где говорится, что «из-за опасности нервного срыва он был переведен» и назначен начальником отдела по делам потребителей при Госдепартаменте в Вашингтоне. Бумажная работа. Соединенные Штаты в войну не вступили, но Раймонд Гейст уже пострадал от постоянного контакта с некрасивым злом. Но ему еще повезло. Дипломату не требовалась виза, чтобы вырваться из щупалец этого зла.

26

Пытайтесь, пытайтесь снова

В первое воскресенье сентября, когда Невилл Чемберлен официально объявил войну Германии, Дитрих Бонхёффер находился в Берлине. Он приехал навестить брата Клауса, юриста авиакомпании «Люфтганза», который создал собственную группу заговорщиков[354]. Они говорили о политике и о Польше. Неожиданно раздался вой сирены. Дитрих вскочил на велосипед и на полной скорости понесся в дом родителей в соседнем квартале. К счастью, тревога оказалась ложной. Британские бомбардировщики не появились.

Хотя немецкая армия продолжала потрошить Польшу, на жертвы пришлось пойти и немцам. Были введены продуктовые карточки. Каждый взрослый немец получал в неделю 2,3 килограмма хлеба, 450 граммов мяса, 450 граммов ячменного «кофе» и по 340 граммов сахара и жира. Правительство ввело налог 20 % на пиво и табак и смертную казнь для диверсантов, лиц, наживающихся на войне, и всех, кто слушает передачи иностранного радио[355].

Немецкая армия, хотя и прошлась по Польше огнем и мечом, тоже несла потери. Был убит племянник адмирала Канариса. Замешанного в сексуальном скандале генерала Вернера фон Фрича застрелили, когда он находился близ линии фронта в пригороде Варшавы. Друзья генерала считали, что он сам искал смерти и подставился под пулю. Среди погибших оказался и один из семинаристов Финкенвальде, Теодор Маас.

«Возблагодарим Бога в память о нем. Он был добрым братом, — писал пастор Бонхёффер однокурсникам Мааса. — Если Бог создает огромную пропасть, мы не должны пытаться заполнить ее человеческими словами»[356]. Отец Бонхёффера, Карл, вспоминал, что в 1914 году начало войны сопровождалось огромным энтузиазмом. Народ объединяла общая цель. Однако теперь все было иначе — началась война покорности.

И все же преданность отечеству была невероятной, порой даже слишком. Пастор Мартин Нимёллер, который с марта 1938 года находился в одиночном заключении в Заксенхаузене, как «особый узник» Гитлера, просил разрешения вступить в немецкий флот[357]. Он хотел использовать свой опыт командира подводной лодки в Первую мировую войну на благо Рейха. Флот его не принял, но Дитрих Бонхёффер и несколько других священников поддержали его решение. Пастор на войне — нечто необычное и противоречивое. И все же Нимёллер предпочитал моральную неопределенность гниению в тюремной камере.

Бонхёфферу тоже нужно было сделать непростой выбор. Ему было тридцать три года, и