и куда она явилась? Она мне оладий напекла.

Некоторое время Галя молчала, переваривая информацию, потом уточнила:

– Любочка, милая, посмотри еще раз: это точно бабушка? И маленькая?

Любава заглянула в комнату. Там тихонько бродила старушка, стряхивая передником пыль с разных поверхностей.

– Да.

– Мы едем!

И Галя бросила трубку.

Любава же собрала на поднос блюдо с выпечкой, розетки с малиновым вареньем и медом, блюдца и потащила их, дребезжащие, на круглый стол.

– Садись-ка ужинать.

– И ты, Нина, садись, – закивала старушка.

И обе они сели уплетать оладьи, и когда Любава закрывала глаза, ей казалось, что рядом с ней сидит ее родная и любимая бабушка, и тогда мед пах особенно сладко…

Через полчаса в сенях раздался взволнованный топот.

Вместе с Галей – румяной Галей в белой меховой шапке зайчиком, – вломился в комнату долговязый нескладный парень, заросший давней щетиной.

Не заметив Любаву, он вытянул длинные руки и позвал:

– Мама!

Любавина гостья отреагировала сердито:

– А ты почему так поздно явился? Ночь на дворе, темень такая, хоть глаз коли!

Она поднялась, подбоченясь, и хлестнула парня фартуком, словно бычка. Галя ахнула и захохотала, а парень растерялся:

– Мама, мы в гостях…

– Ну ладно, уж прощу, – смягчилась старушка, – раз невесту привел. – И она с распростертыми объятиями кинулась к Гале, которой доходила до пояса. Галя от смущения уронила шапку, ее тщательно обвитые вокруг головы косы тут же рассыпались.

– Ниночка, – всхлипнула нашедшаяся Прасковья Ильинична, обнимая Галю посередь живота, – ты смотри, какая она красавица… внуки-то какие будут!

Тогда парень увидел наконец Любаву и кинулся пожимать ей руку. Он схватил Любавину ладонь и тряс ее с таким жаром, будто хотел оторвать и унести с собой.

– Толик, Горшков Толик, – представлялся он, – а это моя мама, Прасковья Ильинична, спасибо, спасибо вам, что ее нашли, обогрели!

Любава заглянула в его смятенные, взволнованные серые глаза. Потом посмотрела на алеющую маком Галю.

– А Нина – это кто? – спросила она.

– Мамина младшая сестра, – подумав, объяснил Толик, – она умерла давным-давно, пожар у них случился… Вы маму простите, она не в себе.

– Ее бы к врачу, – посоветовала Любава, – я видела – плечи в синяках, то ли упала, то ли схватил кто…

– А давайте все за стол! – провозгласила Прасковья Ильинична, которую нимало не смущали синяки и вообще удивительная несуразность обстановки.

Галя механически присела на край стула, размотала с плеч шерстяной платочек. Любава подала ей чашку, а в Толикову чашку плеснула немного коньяку – чтобы пришел в себя и сообразил, что делать дальше.

Сама она присела в тени попугайской клетки и наблюдала молча, как воссоединялась и образовывалась новая странная семья. И ей было и грустно, и сладко на душе: надо же, какое чудо привело старушку в ее дом, какой свет привлек ее, словно заплутавшего во тьме мотылька?

Откуда столько сил в маленьком иссохшем теле, добра и ласки в утомленном возрастом разуме?

И если есть те силы у угасающей старушки, то разве не найдутся они у Любавы?

3

Одна рука отнимающая, другая – дающая. Так распоряжается людьми судьба, и она очень не любит, когда ее дарами пренебрегают. Любава знала – однажды она уже откинула дар судьбы и поплатилась.

Это было летом после первого курса института. Каждое утро Любава, потягиваясь, слышала из-за кружевного солнечного окна одно и то же – озабоченное кудахтанье кур, велосипедные звонки, детский смех. А однажды все звуки заглушил задорный рокот мотоциклетного двигателя. Любава дернула занавеску в сторону, прильнула к стеклу. Напротив, у соседских ворот, заводился красный, с блеском, «Урал», а на нем – черная фигура в черном шлеме.

Взревев, укатил «Урал», Любава, шлепая босыми ногами, вышла к бабушке:

– А кто к Смирнихиным приехал? – спросила она, нацелившись на кружку с киселем.

Бабушка кисель отодвинула подальше.

– Пойди умойся сначала. Внук, что ли. Сашка.

– Смирнихин Сашка, – пробормотала Любава, плескаясь под звенящим умывальником в сенях. – Эсэс прямо…

Это было нелепое и случайно вырвавшееся у нее прозвище, но почему-то оно намертво прилипло потом к Сане, которого всей улицей так и называли – Саша Эсэс.

Вечером к остывающему у лавочки Смирнихиных мотоциклу подтянулись заинтересованные: младшие мальчишки, заинтригованные «техникой», кое-кто из старших, увидевших в дружбе с приезжим потенциал, и, конечно же, девчонки, делающие вид, что до Сани им дела совершенно нет, а пришли они проведать глухую смирнихинскую бабку.

Любава наблюдала за приезжим из-за кружевной занавески. Вот он снял шлем и дал примерить малому – тот утонул в нем по плечи и старательно стучится головой о вишню – проверяет на прочность. Приезжий оказался кареглазым пареньком с длинными – до шеи, волосами.

– Вот кудлатый, – поразилась бабушка, тоже выглянув в окно. – Что же, не нашли денег его постричь?

– Так модно, бабуль.

– Да ну – модно. Разве модно мужику ходить и волосами мотать туда-сюда? Нет бы аккуратную стрижечку…

Саня за окном в это время достал из кармана кожаной курточки яркую пачку сигарет и закурил.

– Ладно, – смягчилась бабушка. – Раз курит, то ладно.

В бабушкином представлении настоящие мужики должны были курить.

С парнями Саня держался свободно, без напряжения, сигаретами угощал в меру, хотя наглые местные пытались расстрелять все до единой; с малышами обходился снисходительно и дружелюбно, с девчонками – Аней Кошелевой и Наташкой Бурдюк, – шутливо. Шуток Любава не слышала, но видела, как Анька с Наташкой буквально разрываются от хохота.

И вдруг он повернулся, словно почуял неладное, и прямым внимательным взглядом перехватил заинтересованный Любавин, и секунду творилось что-то странное – в душе Любавы расцветали и опадали райские сады, напоенные ароматами надежды и предчувствия, и рассыпались они в пыль оттого, что надеяться было боязно – прежде она никогда не влюблялась.

Дернув занавеску, она ушла от окна, досадуя на себя. И все же тонким внутренним чутьем она ощущала – и в его душе взметнулось что-то похожее…

Следующим утром он оказался на пороге Любавиного дома: руки в карманах курточки, высокий – ему пришлось нагнуться в сенях, улыбчивый.

– Внучка ваша дома? – Пока он допытывался у бабушки, Любава летала по своей спаленке белкой, пытаясь одновременно и расчесать длиннющие черные волосы, и забраться в сарафанчик, и нацепить босоножки.

Когда она вышла к нему, сердце стуком грозило переломать ребра.

– Саша, – сказал он и протянул ей руку, – я бы в кино сходил, но не знаю, где у вас тут что и как. Покажешь?

Любава умоляюще посмотрела на бабушку, та повела плечами: мол, ну, в кино так в кино.

– Только