услышать и на открытых поэтических вечерах. Были у Маяковского строки любимые, заветные:

Но, чтоб продлилась жизнь моя,

Я утром должен быть уверен,

Что с вами днем увижусь я.

Казалось, в этих пушкинских стихах было для него что-то личное, интимное, связанное с обстоятельствами его жизни.

В первый раз я слышал Маяковского еще в 1914 году, во время тогдашних выступлений футуристов. Экспрессия, выразительность, умение владеть голосом — все это тогда привлекало особенное внимание слушателей.

Несколько позже большое впечатление произвело на меня его исполнение «Поэтохроники» революции (событий 1917 года).

Это было через несколько месяцев после Февральской революции. Читал он в богемной обстановке поэтического кафе. Но в прочитанных им строках было подлинное ощущение больших исторических событий, это был гимн революции. И помню, как все слушатели внезапно встали и продолжали стоя слушать поэта.

Позднее, в 1926—1929 годах, я слышал много раз выступления Маяковского, рассчитанные на различную аудиторию. Я понял, что он знает требования слушателей, всегда считается с ними. Я помню его выступление на одном из московских заводов во время обеденного перерыва. Он читал доходчиво и вместе с тем чрезвычайно выразительно. Потом я спрашивал у слушателей, понятны ли его стихи. Оказалось, что всем понятны. Поэт радовался. Это было для него тогда особенно важно.

Его поэтические выступления, с которыми он объездил всю страну, были прекрасными образцами пропаганды революционной поэзии. Он подробно рассказывал слушателям о поэтическом труде, как бы приоткрывал для простых людей дверь в свою творческую лабораторию. Рассказывал о том, что огромный труд — удел подлинного поэта. Выступления Маяковского не раз описывались, часто во всех подробностях, деталях. Я здесь не намерен повторяться, не буду рассказывать о том, как он читал отдельные произведения. Мне важно отметить некоторые особенности его выступлений.

У него была очень богатая звуковая палитра. Он мастерски владел голосом. Каждая строчка, каждое слово его стихов как бы попадали в цель. Читал стихи он с большим артистизмом. Это были своеобразные спектакли, причем спектакли эти были поставлены гениальным режиссером. Режиссер и актер как бы совмещались в одном лице.

Маяковский много работал над своими поэтическими выступлениями. Он не только писал стихи, но всегда знал, как они будут звучать. Он как бы готовил свои стихи для голоса, для устной передачи. При этом умел не только захватить, но и убедить слушателя, заставить его поверить себе. Я не раз беседовал со слушателями вечеров Маяковского и видел, как под влиянием звучащих поэтических строк менялись взгляды людей, их понимание жизни, даже мировоззрение.

Конечно, бывали в выступлениях Маяковского иногда оттенки грусти, тоски. Но все же основным в его стихотворных выступлениях был пафос революции, утверждение того нового, что совершилось и продолжает совершаться. Недаром он любил неожиданные переходы от лирики к большим эпическим полотнам. Он пропагандировал с эстрады все многочисленные жанры своей поэзии, причем каждый раз его поэмы и стихи подавались по-новому, необычно, неожиданно. Торжественный пафос «150 000 000» звучал в его устах совсем не так, как большая углубленная политическая тема поэмы «Владимир Ильич Ленин». По-разному воспринималась и личная, лирическая тема: от юношеской любви («Флейта-позвоночник») до зрелого яркого чувства в поэме «Про это». Его «кавалерия острот» разила сильно, беспощадно.

Слушая Маяковского, я часто удивлялся: он по-разному читал одни и те же стихи. Это не было случайным. Не было данью настроению поэта. Разной была аудитория, и он отлично знал, как она будет принимать то или иное стихотворение. Он не избегал и традиционной поэтической читки, ведь он так хорошо чувствовал метрические особенности стиха. Порой он был близок к той манере революционных лет, которую мы условно назвали «митинговой».

Но все эти знакомые приемы чтения были им обобщены, обновлены и подняты на высшую ступень. Его поэтические выступления являлись замечательными образцами живой пропаганды слова.

Маяковский был создателем своей поэтической эстрады, он был глубоко оригинален и неповторим. Все попытки внешнего подражания манере чтения Маяковского успеха не имели. Такое подражание, конечно, невозможно и ненужно. Важнее продолжать традиции Маяковского на поэтической эстраде. Речь должна идти о точности авторской передачи, о том, что каждая стихотворная строчка должна доходить до слушателя, попадать в цель. Выступление поэта перед аудиторией — важное, ответственное дело, важная часть поэтической работы. Маяковский понимал это и уделял этому делу большое внимание.

После смерти Маяковского В. Каменский писал: «Так потрясающе превосходно читать стихи, как это делал сам поэт, никто, никогда не сумеет на свете».

Это, конечно, правильно, но и другие поэты должны стремиться к такому совершенству.

То, что я здесь рассказал, это лишь мои впечатления. Мне кажется, что чтение поэтами своих стихов должно быть изучено, обобщено, весь имеющийся материал необходимо собрать, исследовать. Для тех, кто серьезно интересуется поэзией, важно знать, как читали поэты свои стихи, как воспринималось это чтение слушателем, как звучат стихотворные строки в неповторимой авторской передаче.

Без знакомства с этим история нашей поэзии будет неполной, незаконченной.

ИЗ СТАРЫХ ЗАПИСЕЙ

КАМРАД ПЬЕР

Так уж случилось, что я оказался первым человеком, с которым ему пришлось говорить на своем родном языке после приезда в Советский Союз.

Встречать автора музыки «Интернационала» собралась группа репортеров, а также представители культурно-просветительных организаций и жившие тогда в Москве бойцы Парижской коммуны Г. Инар и П. Фуркад. Но все они не сразу попали к поезду, который подали не туда, где его ждали. Помню, что мы, репортеры, даже бежали к этому поезду. Из репортеров я единственный говорил по-французски, и мы заранее условились, что я буду вести беседу…

Мы узнали Дежейтера по фотографиям. Он вышел из поезда с чемоданом, немного растерянно оглядывался по сторонам. Дело было не только в том, что он ни слова не знал по-русски: ему было уже восемьдесят лет и он очень плохо слышал.

Я первый подошел к нему, приветствовал его и тут же совершил ошибку, назвав его «месье».

«Камрад Пьер», — перебил он меня.

Затем он шел, опираясь на мою руку. Он был впервые в социалистической стране, даже мелочи казались ему значительными. Его заинтересовала надпись у двери вокзала. Не сразу удалось объяснить ему, что это надпись не слишком важная, просто написано «вход». Здесь у двери его встретили старики коммунары, расцеловались с ним. Как впоследствии выяснилось, знакомы они не были. Его окружили, впрочем он не забыл своего первого спутника и переводчика — когда подошла машина, он предложил мне ехать с ним.

Ему были отведены две довольно хорошие комнаты в Доме ветеранов революции. Мне показалось, что