это было чтение «с завыванием» или игра словами. Недаром слушали этих поэтов не так уж охотно. Правда, иногда выступали здесь виртуозы словесного жонглирования, которые могли поразить и огорошить бедного слушателя. Кто помнит сейчас таких поэтов, как Александр Кусиков или Вадим Шершеневич? А они ведь имели тогда большой успех. Это были ловкие «иллюзионисты» слова. Умением читать стихи, огорошивая, а не убеждая слушателя, отличались многие представители имажинистов. Большинство их стихов представляло собой нагромождение вымученных образов и картин.

Посетители этих кафе уставали от словесной игры и рады были послушать что-нибудь осмысленное, содержательное. Я помню, как в одном из поэтических кафе Вера Инбер прочла свою поэму и имела большой успех, хотя читала робко и не очень совершенно. Но поэма заинтересовала своим сюжетным развитием, своим драматизмом, социальным содержанием («Поэма о рубашке»).

Я нередко наблюдал, как серьезные и талантливые поэты постепенно отходили от внешней словесной игры. Не только творчество, но и сама манера чтения менялись, приобретали новые особенности, приближались к жизненной правде. Несколько раз, в разные годы, я слышал исполнение Сельвинским его поэмы «Улялаевщина». Когда-то, в начале двадцатых годов, это был фейерверк звуков, мастерская звуковая игра. Совсем по-иному он читал эту поэму через несколько лет. Острая, оригинальная форма оставалась, но основой чтения была передача внутреннего смысла поэмы, ее образов, характерных примет эпохи. Теперь поэма звучала сильнее, убедительнее.

Николая Асеева я слышал только в его ранние годы. Я запомнил исключительную музыкальность его чтения, лучше других поэтов он чувствовал скрытую музыку слова.

Борис Пастернак редко выступал на поэтических вечерах. Я был на его авторском вечере в одном из московских театров — и почти не узнал хорошо знакомых стихов в авторском исполнении. Куда исчезла их условность, отвлеченность?

Читать ему было нелегко. Видно было, что он не привык выступать перед большой аудиторией: голос звучал неровно, нередко слушатели чувствовали перебои ритма. Внешне его исполнение было далеко от совершенства. Но аудитория прощала это поэту. Его нелегкие для понимания стихи в авторском исполнении как бы приобретали новое раскрытие. И, казалось, до слушателя теперь доходило все то, что не всегда было ясно читателю. Стихи становились ближе, интимнее, человечнее.

Он порой делал большие паузы и уходил со сцены, чтобы собраться с силами. Он не был опытным эстрадным чтецом и, казалось, был удивлен успехом. Его заставляли бисировать некоторые стихотворения (например, стихи о творчестве «Так начинают. Года в два…»). Очень сильно он прочел тогда свою поэму «1905 год». Перед слушателями как был раскрывались поэтические картины большой исторической эпохи.

Много и в разные годы я слушал Сергея Есенина. Конечно, читал он по-разному, но всегда чувствовалось, что выступает большой лирический поэт, и всегда его чтение производило большое впечатление на аудиторию.

— Вы как будто вновь творите, когда выступаете с чтением стихов… — как-то отважился я ему сказать.

— Да, я вновь создаю стихи, когда выхожу их читать, — подтвердил он.

Может быть, поэтому чтение его стихов воспринималось как гениальная поэтическая импровизация. Когда он читал стихи, менялось его лицо, вдохновенно мерцали глаза, он неожиданно бледнел. Иногда он немного покачивался, в такт исполняемому стихотворению. Я запомнил жест правой руки со сжатым кулаком как-то сверху вниз, будто он что-то подтверждал — обычно так он заканчивал то или иное стихотворение. И казалось, что во время чтения стихов он неотделим от слушателя, почти сливается с ним.

Есенин не всегда придерживался канонического текста, иногда изменял отдельные строчки, переставлял их. Позволял он себе и «вольности» — неожиданные, даже странные, но, видно, нужные ему в этот момент.

Мне осталась одна забава —

Пальцы в рот да веселый свист, —

и тут он действительно вложил пальцы в рот, и… свист, веселый, озорной, огласил аудиторию Политехнического музея. Это было неожиданно, но так соответствовало всему облику поэта, что публика зааплодировала.

Есенин очень чувствовал настроение аудитории, считался с ней. Обычно это были люди близкие ему. Они его вдохновляли. Но иногда публика вызывала его недовольство. Тогда это чувствовалось по какому-то капризному выражению лица, по глазам. Однажды в том же Политехническом музее я почувствовал, что слушатели ему почему-то неприятны.

И теперь говорю я не маме,

А в чужой и хохочущий сброд.

Последнее слово было им особенно выделено, подчеркнуто, брошено в публику так, что даже раздались протесты с мест.

Правда, так бывало редко, обычно поэт читал в тесном общении со слушателем, заражал его своим лирическим запалом. Тогда он читал много и охотно. И любил читать отдельные стихи по заказу слушателей, по их требованию.

В последний раз я слышал Есенина уже в 1925 году, за несколько месяцев до трагической гибели поэта. Он выглядел уставшим, явно не хотел выступать, делал это по обязанности. Мне показалось тогда, что поэт болен. Я подумал о том, что напрасно его заставили участвовать в концерте.

Уже в наши дни, совсем недавно, слышал я граммофонную запись чтения Есениным своих стихов. Честно говоря, я был очень огорчен, даже не поверил, что это читает Есенин. Запись была технически несовершенной. Но думаю, что самая точная запись не могла бы до конца передать обаяние, свойственное выступлению большого поэта.

4

Маяковский был великим поэтом — это известно всем. Но в то же время он был замечательным, гениальным мастером поэтической эстрады. Он не только читал стихи, но как бы рисовал картины голосом (недаром ведь был он и художником) — поэтические образы становились зримыми, всплывали перед твоим сознанием.

Я когда-то в детские годы слушал концерты Шаляпина. В вокальных тонкостях я тогда вряд ли разбирался, но он пел, и я, еще ребенок, явственно видел всю поэтическую картину — и зловещее дерево анчар, и титулярного советника, влюбленного в генеральскую дочь. В этом переходе для слушателя от звуков к зримости сказывалось высшее мастерство гениального артиста. Оно встречается редко.

На вечерах Маяковского я тоже все видел, все то, что он читал. И солнце, которое пришло к поэту в гости, обжигало меня своими лучами.

Мне посчастливилось слышать не только его стихи. Я слышал чтение им стихов Пушкина, Лермонтова, Некрасова, а также Асеева, Пастернака, тогда еще совсем юного Светлова, переводы из Рембо.

Он очень тонко чувствовал особый звуковой строй и систему поэтических образов автора. Для каждого стихотворения он находил свой особый стиль, свою неповторимую манеру чтения. И особенно отчетливо это проявлялось, когда он читал чужие стихи. Впрочем, это происходило довольно редко, во время дружеских бесед, с товарищами-поэтами. Но стихи Пушкина иногда можно было