Шрифт:
Закладка:
Всякие впечатления поневоле субъективны. Это особенно относится к исполнительскому искусству, спектаклям, концертам, вечерам поэзии. По-разному воспринимают люди произведения искусства, и, пожалуй, здесь бывает трудно установить объективную истину.
Может статься так, что некоторые любители поэзии обвинят автора этих строк в том, что тот или иной поэт читал совсем не так, как здесь написано. Мне приходилось слушать одних и тех же поэтов в разное время. Порой по-разному они читали свои стихи. Даже актеры в тщательно поставленном спектакле играют по-разному, сегодня не так, как вчера, а через год после создания спектакля (это почти обязательно) совсем не так, как на премьере.
Что же говорить о чтении поэтов? Их обычно никто не режиссирует и редко кто серьезно готовится к этим выступлениям.
Очень много зависит от аудитории, от взаимоотношений между поэтом и слушателями. Сама аудитория часто вдохновляет. Но бывает так, что и расхолаживает.
«Надо всегда иметь перед глазами аудиторию, к которой обращаешься», — писал Маяковский. Да, великий поэт образцово знал аудиторию, сразу понимал и чувствовал ее настроение, стремления, вкусы. Другие поэты это чувствуют не всегда. Отсюда часто невольное расхождение между поэтом и слушателем, не всегда правильное понимание и толкование стихов.
2
Как же читали поэты свои стихи?
Изысканные вечера модного тогда поэта носили вычурное название «Поэзия как волшебство».
В те далекие времена он был среди интеллигентской публики российской провинции самым популярным стихотворцем-современником. Блока и Брюсова знали сравнительно мало. Звезда Северянина еще не взошла.
Выглядел поэт не слишком величественно. Маленький, почти плюгавенький, с рыжеватой бородкой. Одет был в серый костюм, как будто бы сшитый не на его рост.
Право, не таким надеялись видеть Константина Бальмонта тогдашние многочисленные его поклонники.
Читал он нараспев, странно растягивая гласные. Иногда одна строка была отделена от другой длительной паузой.
Он картавил и при этом старался обыгрывать этот природный недостаток речи. Как будто любовался им. Читал он монотонно. Создавалось впечатление, что он старается убаюкать аудиторию. Слушатель начинал скучать. Поэт чувствовал это и тогда начинал жонглировать звуками; было такое впечатление, что он подбрасывал гласные о, у, ю, я. Однако иногда он читал просто и строго. Так он прочел свое стихотворение о кошке («Мой зверь — не лев, излюбленный толпою»), оно дошло до публики, понравилось.
Во время небольшого перерыва служащие волокут два зеркала и ставят их по обе стороны кафедры. Поэт оказывается между зеркалами. Зачем это нужно? Он читает стихотворение, которое начинается словами «Зеркало в зеркале».
Видно, сам поэт не слишком верил в силу своего поэтического «волшебства», если прибегал к таким бутафорским трюкам.
В те же еще юные гимназические годы я слышал другого популярного тогда поэта. На эстраде он мне казался огромным, почти безжизненным и почему-то напоминая тех скифских каменных баб, которые стояли у входа в музей нашего южного города. И через много лет, проходя мимо этого музея, я вспоминал Федора Сологуба.
Читал он проникновенно и строго, без словесной игры, без ненужного украшательства. Он мастерски владел голосом, хорошо передавал стиль стиха, его чтение захватывало и по-своему убеждало. Я раньше знал его стихи, но в авторском чтении они приобрели новое трагическое звучание. Его стихотворение «Чертовы качели» было довольно популярным, печаталось в «Чтецах-декламаторах», исполнялось актерами с эстрады. Но только в исполнении автора я почувствовал его подтекст, понял, что здесь идет речь о трагической безысходности человеческой судьбы. Читая стихи, Сологуб, казалось, звал к отречению от жизни, от мира, говорил о неизбежной гибели. Такое впечатление производило его мастерское чтение стихов на аудиторию, особенно на зеленую молодежь.
Я помню, как встретил своего товарища, мальчика живого, веселого.
— Не стоит жить! — сказал он.
Я очень удивился, но скоро понял: я видел его на выступлении поэта. К счастью, это вредное обаяние стихов было недолгим. Все скоро забылось, вошло в норму.
Через несколько лет, уже будучи студентом первого курса, я попал на собрание, само название которого звучало архаически. Это было «Московское религиозно-философское общество». Я пришел сюда, ибо знал, что будет выступать известный поэт.
— Мы хотели устроить прения, но разве можно возражать перезвону колоколов!
Я запомнил эти слова председателя собрания, известного в свое время философа-идеалиста Евгения Трубецкого.
«Перезвон колоколов» — так он назвал (и, по-моему, довольно метко) чтение стихов Вячеславом Ивановым. Поэт только что прочел свой «венок сонетов». Да, было что-то церковное, умильное даже во внешнем облике поэта, в его строгой монашеской красоте. Голос звучал торжественно и вдохновенно, были здесь переливы звуков, может быть напоминающие церковный благовест. Стихи его как будто уводили в особый, созданный поэтом мир звуков.
Я много раз слышал чтение стихов Валерием Брюсовым — и в ранние студенческие годы, и позже, в 1923—1924 годах. Бывал я и на его занятиях в Литературном институте.
Внешне поэт казался суровым, строгим, был у него какой-то особенно пронзительный взгляд, руки обычно скрещены на груди (невольно вспоминался известный портрет Врубеля). Но как загорались его глаза, когда он слушал сколько-нибудь даровитые стихи молодого поэта! Тут он становился радостным, почти молодым.
Брюсов знал все тонкости стихотворной формы и умел донести их до слушателя. Он читал очень выразительно и в то же время эмоционально. В его чтении достигалась идеальная гармония содержания и формы, что тогда было малодоступно другим поэтам. Меня, тогда еще юношу, его чтение не только зачаровывало, здесь было не только внешнее обаяние рифмованных строк. Его стихи в авторском исполнении как бы расширяли представление о мире, вызывали невольное стремление к знаниям.
Я помню, как он читал «Орфея и Эвридику». До сих пор заключительные строки у меня на слуху: «Эвридика, Эвридика, стонут отзвуки теней». Я в то время не знал античной мифологии, не интересовался ею. Она мне казалась устарелой. И тут я почувствовал, что эта древняя любовь Орфея чем-то мне родственна, близка. Я стал читать античных авторов…
Мне кажется, что его чтение имело своеобразное познавательное значение. Я не был тогда в Питере, знал Северную Пальмиру больше по «Медному всаднику», а вот когда услышал в исполнении Брюсова стихотворение «Три кумира» — передо мной как будто открылись черты великого города. И не случайно я вспомнил эти его стихи, когда впервые приехал в Петроград.
Всем известно, что Брюсов закончил «Египетские ночи» Пушкина. По-разному оценивалась эта работа. Но мало кто знает, что Брюсов, подобно герою этого произведения, был поэтом-импровизатором. Своим ученикам, молодым поэтам, он тоже давал импровизационные задания.
