местах ничего не было сделано для облегчения нужды, и многие не отказывали себе в удобствах жизни. При таких обстоятельствах стыдно принимать помощь из-за границы и, умудренным нуждой, следовало бы постараться предупредить надвигавшееся несчастье».

17 марта н. ст. 1862 года открыта была железная дорога от Гельсингфорса до Тавастгуса для правильного сообщения. Сначала ходило только три поезда в неделю. Один из «самовидцев» открытия дороги писал в «Гельсингфорсской Газете»: «Этот день должен считаться праздничным днем просвещения и заслуживает гораздо живейшего воспоминания, нежели многие дни побед, совершенных при помощи оружия». Зрелище дымящихся паровозов было действительно новое и знаменательное в Финляндии. «Благодеяния первого опыта в этом роде неисчислимы и финский народ не останется в долгу за них у правительства». Паровоз «Лемминкяйнен», один вагон и несколько платформ двинулись. Паровоз несколько дрожал и подпрыгивал на рельсах. Присутствовавшие чувствовали, что Финляндия двинулась вперед. В Тавастгусе оглушительное «ура» приветствовало «царский подарок финскому народу».

Занялась заря повой эпохи в жизни финского народа. Генерал Рокасовский донес об окончании постройки Тавастгусской железной дороги. Государь надписал: «Сообщить Г.-А. графу Бергу, которому вполне принадлежит честь устройства сего первого железного пути в Финляндии, причем мне приятно изъявить ему еще раз полную мою признательность за сие полезное дело; в память чего я ему дарую право носить мундир Финляндского корпуса путей сообщений» (3 — 15 марта 1862 года).

Тавастгусская железная дорога обошлась в 3.727.000 р.. тогда как смета была составлена на 2.199.280 р.; 20 августа (1 сентября) 1862 года представлена была докладная записка о вновь потребных суммах. Ввиду того, что сенат позволил себе одно произвольное действие, Высочайшая резолюция гласила: «Со — (т. е. согласен) и надеюсь, что сметы впредь будут представляться вовремя и с большей осмотрительностью». В доходности первой железной дороги многие сомневались. В крае послышались поэтому такие речи: на Тавастгусскую железную дорогу следует смотреть, как на дорогую мебель в доме. Ее можно завести в одной комнате, по не следует меблировать весь дом.

Император Александр II, вступив на престол, отменил особое военно-полицейское управление, существовавшее в Польше после бунта 1831 года, даровал политическим преступникам амнистию, а полякам — многие льготы. Тем не менее, забунтовала вновь Варшава. Манифест об амнистии, по мнению M. Н. Муравьева, послужил лишь «к вящшему поощрению поляков к мятежу». Одну из главных причин новых смут надо искать в общем брожении, охватившем значительную часть Европы в начале шестидесятых годов. Оно распространилось на Царство Польское и вызвало демонстрацию против русских (в 1860 году). «Никогда бы поляки не затеяли мятежа, — говорил граф Берг князю Гогенлоэ, — не заручись от Франции и Англии обещанием поддержки. Опираясь на эту базу, главари движения и подняли инсуррекцию». Несмотря на то, что происходили даже столкновения между народом и войсками, русское правительство продолжало миролюбивую политику и думало об уступках. Из Петербурга посылались в Варшаву предписания удерживаться от слишком строгих мер, чтобы не возбуждать населения. «Уже с неделю здесь (в Петербурге) много говорят о сейме в Польше, о национальной польской армии, о назначении Великого Князя Константина в Варшаву», — сообщил гр. Армфельт Рокасовскому. Но ничто уже не могло удовлетворить революционную партию. На жизнь Наместника Царства Польского, Великого Князя Константина Николаевича, на другой же день по его приезде в Варшаву было произведено покушение и затем состоялось объявление об учреждении нового польского нелегального правительства — ржонда. В январе 1863 года все разрешилось открытым мятежом.

Общественное мнение Англии и особенно Франции, поддерживая мятежную Польшу, резко высказалось против русского правительства. Печать культурных стран с ликованием приветствовала восстание и произносила приговор осуждения русской тирании (Зибель). Русская печать (особенно Катков) смело боролась против враждебных стремлений Запада. Кн. Горчаков в своих депешах дал твердую отповедь европейским притязаниям, несогласным с достоинством России, как великой державы. Русское правительство отказалось признать мятежников воюющей стороной.

Государь, как рассказывали, открывая заседание, по поводу европейских нот, начал с того, что сказал с глубоким чувством убеждения: «Мы сделали — я сделал в 1856 году великую ошибку, великий грех, — сделал подлость и каюсь в том: это заключение постыдного мира — трактата парижского». Дипломатические переговоры выяснили, что никто не решится вступить в открытую борьбу с Россией. Это решило участь Польши, и она была строго усмирена. Противодействие правительства всякому постороннему вмешательству во внутренние дела России благотворно повлияло на русское национальное чувство. Из всех городов России стали присылать в Петербург депутации и верноподданнические адресы, смысл которых сводился к известному заявлению: «Государь! Наше право на Царство Польское есть крепкое право: оно куплено русской кровью... Суд Божий решил нашу тяжбу, и Польское Царство неразрывно с Вашей державой». До этих адресов Польша имела дело только с Царем и его войсками, а после них ей пришлось встать лицом к лицу с русским пародом. С того момента, как русское дело было поддержано общественным мнением, успех явно склонился на сторону России... Если бы дела в Польше приняли иной оборот и русские оказались изгнанными из её пределов, то министр-президент Пруссии — Бисмарк решил действовать смело и занять Польшу за счет Пруссии и «через три года все там было бы германизировано», — прибавил он.

При таких обстоятельствах возник вопрос об уместности и желательности для Финляндии присоединиться к выражению указанных чувств. Однако, из этого ничего не вышло, главным образом, потому что опасались, как бы такой образ действий не был истолкован в смысле унизительного заискивания. При этом было упущено из виду, что воздержанием финляндцев должны были воспользоваться иноземные недоброжелатели России, как доказательством революционного настроения в крае. «Легко понять, — пишет Эдв. Берг, — что финский народ не мог себя ставить в такое положение», т. е. выразить сочувствие правительству. В то же время начали подумывать об особом коммерческом флаге, дабы отличить финские суда от русских, и другими способами выделить особое политическое положение Финляндии от воевавшей России. Генерал-губернатор барон Рокасовский был в Петербурге, причем Государь Император выразил ему свое сожаление по поводу слухов, дошедших до него из Финляндии. В Финляндии, пишет Эдв. Берг, было давление вызвать адресы, подобные тем, которые появлялись в России. На желательности адресов особенно настаивали граф Армфельт и барон Шернваль-Баллен. 26 мая (н. ст.) 1862 года генерал-губернатор Рокасовский, который только что вернулся из Петербурга, пригласил к себе магистрат и старшин города Гельсингфорса, а также главных лиц от городского купечества. В речи, сказанной на французском языке, он объяснил, что целью его поездки в Петербург было узнать, не предвидится ли в скором