Шрифт:
Закладка:
В Сибири у Колчака было меньше забот с нерусскими национальностями, которые не присутствовали в достаточном количестве в его владениях, чтобы причинить вред (хотя дезертирство с его линии фронта под Уфой в феврале 1919 года 6 500 башкирских бойцов, отчаявшихся в обращении с ними белых, было значительным ударом и оставило большую брешь в линии фронта). Однако, как Верховный правитель, его высказывания по этому вопросу имели национальный и международный подтекст и последствия, и здесь показательно, что Колчак выбрал случай Финляндии, которая уже была независимой и, безусловно, не подлежала восстановлению, чтобы упереться ногами: Когда генерал Маннергейм в июле 1919 года предложил сделку, по которой его 100-тысячная армия должна была захватить Петроград для белых в обмен на некоторые немалые, но вряд ли возмутительные условия (признание независимости Финляндии, присоединение к Финляндии Печенги, самоопределение Карелии, свободное плавание по Ладожскому озеру для финских торговых судов и т. д.), Колчак не согласился.), Колчак категорически отказывался идти на сделку. Его советник, Джордж Гинс, умолял его, что "главной целью должно быть поражение большевиков и лишь во вторую очередь - восстановление России", но адмирал не признавал логики такого подхода. Для Колчака Россия не могла быть спасена от большевиков, если она была раздроблена на части, потому что раздробленная Россия - это не Россия.
Таким образом, и в великодушном, и в циничном подходе к политике белых есть доля истины. Однако, помимо этих соображений, следует признать, что белые лидеры презирали политику из самых чистых побуждений: их презрение к тому, что они, как офицеры, считали нездоровым и неблагородным занятием, было по меньшей мере честным, если и ошибочным, и, конечно, подкреплялось удручающим опытом 1917 года, когда вся Россия, казалось, превратилась в огромное, бесконечное, шумное и бессмысленное политическое собрание.
Отвращение белых к политике, особенно классовой, прекрасно сочеталось с претензиями их союзников - кадетов - на то, что они как партия "выше класса" и "выше политики" (хотя, опять же, циник может отметить, что кадеты рассчитывали, что в России нет сильного буржуазного класса, который мог бы поддержать их либеральную платформу) и с исторической тенденцией этой партии ставить нацию превыше всего. Более того, особые обстоятельства послевоенной Европы в тот момент, когда зимой 1918-19 годов белое движение достигло зрелости, сильно усиливали это пристрастие. Белые лидеры прекрасно понимали, что, несмотря на наличие непримиримых антибольшевиков в рядах и вокруг правительств в Лондоне, Париже и Вашингтоне, среди союзных политиков было немало тех, кто не боялся советского правительства, или надеялся использовать дискомфорт России в своих интересах, или был искренне подавлен усталостью от войны. В этих обстоятельствах окончание мировой войны могло оказаться невыгодным: так, один из сторонников Колчака на Дальнем Востоке записал, что его впечатления от вида британских томичей, празднующих перемирие, были "не особенно радостными", поскольку в России продолжались гражданские войны; секретарь адмирала, вышеупомянутый Гинс, говорил, что крах Германии был "фатальным для антибольшевистской борьбы"; а один из его генералов утверждал, что с 11 ноября 1918 года "у Колчака не было союзников". Следовательно, если Колчак и его сторонники должны были получить то, чего они желали прежде всего, - принятие России в семью союзных "наций-победительниц", место на предстоящей мирной конференции и возможность обеспечить своей стране должное вознаграждение за ту значительную роль, которую она сыграла в мировой войне, - урок был очевиден. Через несколько дней после принятия мантии "Верховного правителя" в ноябре 1918 года Колчак изложил этот урок:
Наступает день, когда неумолимый ход событий потребует от нас победы; от этой победы или поражения будет зависеть наша жизнь или смерть, наш успех или поражение, наша свобода или бесславное рабство. Близок час великой международной мирной конференции, и если к этому часу мы не одержим победу, то потеряем право голоса на конференции стран-победительниц, и вопрос о нашей свободе будет решаться без нас.
Расчеты Колчака оказались верными. В ноябре-декабре 1918 года союзники ничего не предприняли, чтобы отговорить Румынию от захвата Бессарабии у немецких оккупантов (чтобы отменить урегулирование Бухарестского договора 1812 года). Затем, на заседаниях 12-19 января 1919 года в Париже, Совет десяти установил, что российским представителям не будет предоставлено место среди них. Несколько дней спустя, в соответствии со схемой, разработанной Ллойд Джорджем и Робертом Борденом, премьер-министром Канады, по радио (с передатчика на Эйфелевой башне) было разослано приглашение, предлагающее всем воюющим сторонам в "России" встретиться на отдельной мирной конференции в Принкипо, у Константинополя, в Мраморном море. Когда Колчаку сообщили о последнем, он пришел в ужас и воскликнул: "Боже правый! Вы можете в это поверить? Приглашение к миру с большевиками!" Если бы несколько недель спустя, в начале марта 1919 года, ему сообщили, что высокопоставленный американский дипломат Уильям К. Буллит в этот момент принимает гостей в Москве, ведет полуофициальные переговоры с Лениным и предлагает весьма щедрые условия прекращения интервенции, язык Колчака мог бы быть менее сдержанным. Действительно, такие новости могли вызвать у Колчака один из приступов гнева, которых его советники научились опасаться: адмирал резал мебель перочинным ножом, разбивал предметы на столе и разбрасывал их по кабинету. Затем, в апреле, пришло известие об утвержденной в Париже схеме поставок продовольствия и медикаментов народам России, в том числе в советской зоне. Точная реакция Колчака на известие об этой инициативе Фритьофа Нансена не сохранилась, но, вероятно, он был бы необычайно согласен с Троцким, который, осматривая сцену 13 апреля 1919 года, заметил: "Мы имеем перед собой случай предательства мелких разбойников крупными".
В свете всего этого представляется разумным сделать
