Шрифт:
Закладка:
Великий князь подъехал к этим двоим. То были Хабыж, приближавшийся в эти времена к сорока годам, и молодой, только что выпущенный из училища корнет.
Великий князь сказал:
– Оба достойны первого приза!..
– Как, – рассердился Хабыж, – я и этот молокосос? Ваше Высочество позволит мне сделать еще один заезд?..
Когда, по указанию Хабыжа, поставили двенадцать лоз, шесть справа и шесть слева, а промежутки заставили барьерами, собранными со всех полков. Хабыж выехал на Урагане, весь грозный и стремительный, как удар меча. Он заставил Урагана присесть на задние ноги и потом взвиться в огромном скачке. Он махнул шашкой, и она спела песню о головах, отлетающих прочь. Должно быть, так выезжали былинные богатыри, вызывая на единоборство. Но единоборства не было. Был Хабыж на Урагане – один с зубами, оскаленными гневом, и шашкой, судорожно зажатой в руке.
«Йа-Алла!» – вскрикнул Хабыж, и вот – понеслась буря. Ураган развил ураганный карьер. Глазу невозможно было уследить мелькание подков. Взмахи клинка, блистательного дамасского клинка, учащались тем больше, чем дальше уходил конь.
Победительно и гордо возвращался Хабыж. С коня падали клочья белесоватой пены. В глазах всадника горели костры. Он подкидывал шашку к небу, и она падала прямо в руку, как будто в руке был зажат магнит. Для такой рубки – нет равноценного приза. И разве для приза выезжал Хабыж?..
Но прошли времена и сроки. В одно туманное утро, когда вершина далекой Шипки, обливаясь слезами, прячется от людского взора за облака, когда содрогается порывами холодного ветра листва на Балканах, я проходил в одном из городков Розовой Долины мимо мечети. Ноги мои, обутые в английские танки, разбрасывали грязь. Зябнущие руки искали тепла, но их нельзя было спрятать в карманы, потому что они держали топор. Я возвращался с работы и думал, что приду домой, и мне удастся сварить картошку.
Какой-то неясный силуэт отделился от двери мечети, и, медленно перебирая ступени, сошел вниз. Странный балахон, нечто среднее между дамским капотом и растерзанной солдатской шинелью, едва прикрывал могучее тело. Небольшая облезлая шапчонка не умещалась на великанской круглой голове. На ногах этого несчастного существа были одеты ночные туфли, без задников, турецкого фасона. Я присмотрелся к давно не бритому лицу понуро шагающей фигуры… Боже мой!.. Да ведь это Хабыж!..
– Хабыж-цуг! – крикнул я, и в горле моем остановился режущий ком.
Я бросил топор на землю и кинулся в раскрытые объятия плачущего Хабыжа.
– Хабыж, Хабыж… – только и мог повторять я.
А он молчал и всхлипывал, как всхлипывает ребенок, утративший и снова нашедший мать. Невдалеке уже находился дом, в котором я жил. Усадив Хабыжа за верхний почетный конец стола, я побежал в лавки, чтобы в один раз истратить деньги, рассчитанные на неделю. Конечно, я купил и араки. Правда, не нашу, не кабардинскую и не балкарскую араку, а ту, что варят болгары из слив и называют сливицей. Но это была все-таки арака, и была эта арака горче слез…
Впоследствии Хабыж нашел хорошее место. Его наняли конюхом в Болгарские Государственные конюшни. И там, около коней, вдыхая аромат конюшни, противный для тех, кто подходит к коню с правой стороны, и бесконечно милый и родной для тех, кто считает коня единокровным братом, – окончились дни Хабыжа. Иногда приходили от него письма. Причудливые каракули походили на переплетения корней. Измятая бумага сгибалась в руках. Но невозможно было без внутреннего волнения читать его письма. О чем писал он? Но о чем же и мог писать он? Конечно, о Кабарде, о конях, о смертельной тоске изгнания…
Одно письмо особенно запечатлелось в памяти. Хабыж вспоминал первоначальные эпизоды из борьбы с коммунистами на Кавказе, в Кабарде.
«Помнишь ли, – писал он, – мой сон, приснившийся перед боем у пятигорских высот?.. Я увидел громадную башню, такую, что встречаются в горах, о которых рассказывают старые люди, будто построили их генуэзцы. И в этой башне были заключены трое: князь Атажук [52], Заурбек и я.
В башне было темно, однако я видел бледное лицо Атажука, его впалые печальные глаза; я различал во тьме брови Заурбека, положенные, как две стрелы, и его усы с концами, завитыми вверх. И вот, встал Атажук, поочередно обнял Заурбека и меня; и сам над собою совершил «дуа». И, не оборачиваясь, вышел. От башни вела узкая извилистая тропа, и в конце тропы виднелся зеленоватый, перебегающий свет. Этот свет напоминал зеленое знамя Пророка. Под таким знаменем мы ходили в атаку, предводительствуемые Заурбеком… Атажук медленно двигался по тропинке, достиг зеленого огня и исчез.
По прошествии немногого времени поднялся Заурбек. И он, также молча, обнял меня, сделал над собою «дуа» и вышел. Я испытывал в сердце невыразимое волнение и предчувствовал, что меня увлечет за собою их судьба. Однако, после того как и Заурбек растаял в зеленом сиянии, прошло время, и еще время. Мне было жутко и холодно в башне. Я думал: почему бы и мне не уйти вслед за ними? Но какое-то чувство говорило мне, что час мой еще не пришел. Я не знаю, как долго я еще находился в башне. Но это уже не была башня, вместо нее я увидел сложенную из камней хижину незнакомого вида. Двери ее были открыты, и от дверей начиналась дорога – грязная, с глубокими рытвинами, ямами, наполненными застоявшейся водой, на поверхности которой плавала зеленая ряска. Увидев дорогу, я сказал себе: «Валлаги-азым билляги-керим тха-мырзи Коран! Пусть меня насильно тащат по такой дороге, а сам я не пойду!..» И словно подслушали мои слова темные силы, живущие на дне пропастей. Кто-то невидимый с необычайной силой толкнул меня в шею, и я очнулся на земле, весь в грязи, в разорванной одежде, не похожей на ту, какую мы носим в горах. Сердце мое наполнилось гневом. Я поднялся, желая увидеть врага и повернуться к нему лицом. Но дорога была пустынна.
Посмотрел назад – нет ни башни, ни дома. По сторонам – незнакомые рощи. А впереди – целый легион минаретов. Велик Аллах!.. «Аллах-акбар!..» – воскликнул я и проснулся. Этот сон я хотел рассказать в то же утро и Атажуку, и Заурбеку. Но с первыми проблесками утра
