или иного плана действий, олицетворяя полководца, начальника генерального штаба и последнего из исполнителей боевой задачи – солдата. Он немедленно выяснял, в каком положении находится форель, успели ли поставить махсыму на лед, что делают с бараном… Без всяких колебаний он овладевал волей Искандера, Гамида, Бек-Мурзы, Мурзы и Батыр-Бека. Он избирал позицию, на которой будет дан решительный бой собранному со всех сторон неприятелю.

И вот, каждый из друзей мчался за своим продуктом, а Жанхот уже оккупировал какой-нибудь грузинский духан [46], где его встречали восторженно и шумно и где предполагалось сидеть день и ночь или два дня и две ночи – смотря по обстоятельствам разыгрываемой битвы.

…Вот такого-то человека чествовал Дадаш – отец описанных мною красавиц-горянок. Конечно, за много дней до приезда Жанхота в доме Дадаша шла оживленная подготовка к встрече уважаемого гостя. Прежде всего вымыли, вымели, вычистили – и будто заново сделали комнату, называемую кунацкой и специально отведенную для гостей. В приемной комнате, ее можно назвать гостиной, раздвинули большой стол, как-то по-иному перевесили старинные ковры, перетерли развешанное на них дедовское оружие. Сам Дадаш находился в горах, на охоте, надеясь принести молодого тура или хотя бы нескольких горных курочек.

Главное столпотворение происходило на половине женщин. Мало того, что надо было приготовить множество кушаний – мясных, молочных, сладких и всяких иных, дело шло о более серьезных вещах. Ведь язык Жанхота, как это признавали и друзья, и враги, был острее самого острого кинжала, когда-либо наточенного дагестанским оружейником. Жанхот из дурнушки мог сделать предмет поклонения молодежи всех окрестных аулов. Жанхот умел завивать слова в гирлянды роз и лилий, Жанхот умел воздвигать из слов утес, равный по высоте Бермамуту, и – возведя на него красавицу, такую красавицу, из-за которой плакали звезды, – свергать ее в пропасть отчаяния и мрака. О, Жанхот только казался добрым! А попробуйте ошибиться в танце – и он осмеет вас так, что даже столетняя Мариам-Ханум, не смеявшаяся с тех пор, как умерла ее дочь, жена Дадаша, и та закроет свой беззубый рот, скрывая улыбку…

Жанхот почти всемогущ. Его знают в Алагире, он свой человек в Назрановском ауле, он считается кунаком Балкарии, Хулама, Чегема, Хасаута и Гунделена. Его мнением дорожат в Чир-Юрте; сославшись на знакомство с Жанхотом, можно безопасно объездить всю Большую и Малую Кабарду, Горную и Плоскостную Осетию и Надтеречную Чечню… Всюду вас встретят, как любимого брата, и возьмут с вас слово непременно повторить посещение… О, Жанхот – большой человек…

И вот он приехал. Единственный сын Дадаша, восьмилетний Келемет, названный так в честь отдаленного предка, подержал стремя Жанхоту и отвел его коня в конюшню. Дадаш вышел навстречу, улыбаясь и делая приветственные знаки рукой. Обнявшись троекратно крест-накрест, но не целуясь, ибо непристойно мужчине целовать мужчину, они направились к открытым настежь дверям кунацкой. Дадаш усадил Жанхота, а сам стал у двери, как подобает почтительному хозяину, принимающему почтенного престарелого гостя. Правда, по настоянию Жанхота, он присел на минуту, но тотчас же вскочил, приглашая умыться с дороги. Во дворе, у крыльца кунацкой, уже ожидали приближенные Дадаша с кумганом прохладной, не холодной и не теплой воды, мылом и полотенцем, расшитым искусными руками дочерей. Пока Жанхот умывался, в гостиной заканчивались последние приготовления, и когда освеженный Жанхот передавал, не глядя кому, полотенце, в дверях показался Дадаш в сопровождении Келемета. Отец и сын пригласили гостя следовать к столу, причем, отец шел слева от гостя, а сын справа. В гостиной находилось несколько приглашенных Дадашем соседей, в большинстве стариков, поднявшихся при входе Жанхота. Раздались обоюдные приветствия, oбе стороны поклонились друг другу, но этим и ограничились. Горцы знакомятся, не устраивая в гостиной игру в «кошки-мышки» и не наступая друг другу на «любимые» и «нелюбимые» мозоли.

Старший приближенный Дадаша указал каждому из присутствующих место, которое ему предстояло занять за столом, а сам Дадаш стал вместе с сыном у дверей, как бы показывая, что он и не смеет думать сидеть с гостями. Однако Жанхот, на правах старшего, приказал ему сесть около себя, по левую руку. По правую руку Жанхота сидел старший из приглашенных соседей. Все присутствующие хранили строгое молчание, потому что молчал старший – Жанхот. А Жанхот в это время, в ожидании, когда принесут первое блюдо и разольют араку по рюмкам, обдумывал свое первое слово.

Наконец, все было готово: дымящаяся баранина стояла на столе, перед каждым гостем поблескивала рюмка, наполненная до краев. Жанхот сидел некоторое время, опустив голову и зажмурив глаза, потом внезапно и резко поднялся, словно ощутив в себе внутренний толчок. Вслед за ним, в полном безмолвии и бесшумно, поднялись гости.

Жанхот сказал:

– Уважаемые старики, и ты, Дадаш, и вы, молодые люди. – Он кивнул в сторону молодежи, стоявшей у дверей и вдоль стен. – Высокая честь сказать первое слово выпала на долю того, кто стоит сейчас перед вами, отягченный волнением и думой. Присутствие Дадаша, в жилах которого струится кровь Келемета, присутствие достойнейших людей здешнего аула (да не истребится народ его вовеки!), присутствие молодежи, желающей послушать нас, стариков, – все это действует на меня так, как солнце действует на снеговые вершины: солнце воспламеняет их, а вы – вы воспламеняете меня… Вы ждете от меня какого-нибудь особого слова. Но я не посмею нарушить старый обычай. Я поднимаю этот бокал (да будет на нем благословение Аллаха!) в честь и память предков этого дома! Да сохранится род Келемета вовеки, да не нарушится поклонение предкам этого дома!..

Жанхот вылил несколько капель араки на пол – в память умерших членов семьи Дадаша – и потом опорожнил рюмку. Все остальные, ответив Жанхоту дружным «амин!»[47], поступили точно так же. Теперь можно было приняться за еду. У всех появились в руках длинные узкие ножи, которые служат и ножом и вилкой. Ножи эти прячутся в особые ножны, приделанные к тыльной стороне кинжала.

По прошествии времени, приличного для утоления первого голода, Жанхот обратился к соседу справа с просьбой сказать слово. Сосед справа был самым старым из приглашенных. Он уже плохо видел и слышал. Его глаза, видевшие восемьдесят смертей и восемьдесят воскресений природы, были скрыты густыми нависшими бровями. Его руки, более полувека работавшие над землей и три четверти века державшие повод коня, теперь не могли удержать рюмку. Он было поднял рюмку, но тотчас опустил и, говоря, держал ее обеими руками, поставив на стол.

– Когда поет соловей, – сказал старец, – тогда умолкает всякая птица, потому что соловей поет хорошо.