Шрифт:
Закладка:
– Эй, Султан-цуг (что значит – эй, маленький Султан!), почему не танцуешь?
– Я не смею выходить в круг, пока мой старший брат не покажет примера, – отвечал Тау-Султан.
– Ну, хорошо, – засмеялся Ибрагим, – ради тебя я станцую один раз, но больше уже не буду танцевать… – И он выскочил коршуном в круг и пригласил девушку.
После Ибрагима вышел и Тау-Султан. Но он вышел медленно, так вышел, как выходит барс, когда уже видит перед собою добычу. Тау-Султан не смотрел ни направо, ни налево. Он прямо направился к тому месту, где, словно звезда среди Млечного Пути, сияла красавица Фатима. Он протанцевал с нею раз и еще раз. И каждый, кто видел эту парочку, невольно вспоминал голубицу и сокола, и, улыбаясь, радовался этому воспоминанию.
В перерыве между танцами Ибрагим подошел к Тау-Султану и спросил его:
– Не видел ли ты кадия, Хаджи-Омара?
– Да, – ответил Тау-Султан, – я видел Хаджи-Омара в большой комнате, где сидят старики и почетные гости. Прикажешь ли ему что-либо передать?
– Пройди к кадию Хаджи-Омару и скажи ему, что я буду его просить поговорить с родными Фатимы об одном деле, – сказал Ибрагим и, выйдя в круг, пригласил Фатиму танцевать.
А Тау-Султан покорно пошел исполнять приказание брата.
На пути домой старший брат пел песню, а младший молчал. А дома, перед сном, Тау-Султан вошел в комнату Ибрагима и стал у дверей в ожидании, что старший брат начнет разговор. Но Ибрагим молча разделся и, закрывая глаза, пробормотал: «Спи мирно»… Всю ночь томился Тау-Султан, призывал Аллаха и просил его научить, как поступить. А утром с поклоном вошел к брату и спокойно, но твердо сообщил ему о своем решении выехать на долгое время к аталыкам (молочным братьям) в селение, стоявшее на самой границе Кабарды. Ибрагим не возражал против отъезда. И так Тау-Султан уехал, а Ибрагим завладел всем имуществом, оставшимся от отца. Он тотчас же приказал привести маленького шелоха во двор. Собрал старших родственников и Хаджи-Омара и советовался с ними о женитьбе на Фатиме. Одним словом, он думал, что целый свет зажат у него в правой руке. Но судьба, но то, что мы называем «ажаль», – уже смеялась над ним…
Биберд, словно нехотя, принял переданную ему чашу, не передыхая, выпил из нее добрую половину и продолжал:
– Родители Фатимы узнали о шелохе, и первым условием накяха[44] поставили передачу им этого жеребенка. Долго не соглашался Ибрагим, но под конец согласился. Уж очень ему понравилась черноокая Фатима. Однако ему так жалко было расставаться с жеребенком, что он попросил родственников Фатимы прийти к нему во двор и самим взять его из конюшни. «Мои глаза не выдержат этой картины, – сказал Ибрагим, – но мужчина не может плакать…» Ну, вот, хорошо. На следующее утро Ибрагим уехал в горы, а родственники Фатимы пришли к нему во двор, заранее радуясь мысли приобрести настоящего шелоха. Они имели ключ от заветной конюшни. Каково же было их негодование, когда, войдя в конюшню, они нашли там паршивого ишака, вымазанного в навозе! Такое оскорбление нельзя оставлять без отмщения. Не выходя со двора, они сорвали самую ценную и почитаемую вещь в доме – цепь над камином – и выбросили ее на дорогу. А дом и конюшню обложили соломой и подожгли.
Вернувшийся к обеду Ибрагим не нашел ни обеда, ни дома. Его слуга, закрывая лицо руками, рассказал ему о происшедшем и от себя добавил, что в краже шелоха и подмене его ишаком подозревает Кушби, слугу Тау-Султана, бежавшего в эту ночь со двора. В эту минуту взгляд Ибрагима упал на цепь, лежащую на дороге. Он понял, что не только лишился невесты и коня, но и еще получил оскорбление, за которое платят кровью. Он вспомнил о брате Тау-Султане, которого так несправедливо обидел. Но брат находился далеко.
Крепко задумался Ибрагим, не знал он, к кому обратиться за советом и помощью. Не было у него друзей. Вот он повернул коня к дому Хаджи-Омара. Но почтенный Хаджи выслал ему навстречу слугу, которому приказал передать, что Хаджи-Омар не знает, о чем ему разговаривать с человеком, не умеющим отвечать на оскорбления, как это делают настоящие мужчины. В полном отчаянии Ибрагим бросил коня и пешком – вы понимаете, что значит пешком! – направился к дому уважаемого в ауле Гамида, столетнего старца. Но на его несчастье Гамид сидел на пне, вне ограды своего дома. Так что Ибрагим не имел предлога переступить порог гамидовского дома и тем самым стать его гостем. Гамид выслушал рассказ Ибрагима, пожевал губами и спросил:
– Где твой брат?
– Он уехал к аталыкам.
– Почему?
Ибрагим молчал.
Гамид покачал головой:
– Тот, – сказал он, – кто лишает себя братьев, не может рассчитывать на друзей. Иди.
С черным лицом отошел Ибрагим от Гамида. Не поднимая головы, вышел он за селение, и с той поры никто его не видел. А Тау-Султан, услышав о происшедшем, прислал одного из аталыков распродать и раздать оставшееся имущество, сам же остался жить среди полюбивших его аталыков…
Биберд не успел еще закончить свой рассказ, как послышался топот: это возвращался Маштай. Он вернулся на свежем коне, но голодный. В переметных сумах лежали две бутылки коньяка. С радостной улыбкой он передал коньяк юрисконсульту.
Прибытие коньяка оживило группу гостей. Послышался смех, шутки. Юрисконсульт, который чувствовал себя до некоторой степени героем, так как коньячная инициатива исходила от него, взял на себя заведывание столом…
На Кавказе принято, чтобы за столом кто-либо управлял беседой, руководил тостами, порядком кушаний и напитков. Такое лицо называется «тамада» – хозяин. Ему надо беспрекословно подчиняться во всем, что касается сидения за столом. Он подозвал Маштая и, потрепав его по плечу и назвав молодцом, предложил ему выпить бокал. Маштай смущенно извинился и просил принять во внимание, что он не успел еще закусить и отдохнуть, что боится опьянеть. Но тамада был неумолим. Выпил Маштай предложенный бокал, а минут через десять свалился, едва успев насытиться.
Сквозь сон я слышал веселые голоса. Говорили о красоте природы, о красоте горских обычаев. Потом перешли на женщин и анекдоты. Я заснул, когда юрисконсульт передразнивал «жидов».
Откуда-то издалека слышался плач, потом стоны. Это выли шакалы, встревоженные присутствием людей. Вокруг жила
