Я объяснил, как умел.

Но в присутствии посторонних, а к посторонним он относил всех русских участников экспедиции, кроме председателя суда, говорившего на их языке, Маштай вел себя сдержанно и с такого рода достоинством, характер которого я изображал выше. Он был истинным сыном своего отца.

…Своего отца, Тенгиза. О, Тенгиз, Тенгиз! Только раз он обратил свой взор на меня. Только однажды он положил свою огромную руку на мою голову и потом взял обе мои руки в одну свою и с добродушной усмешкой потряс ими. Я никогда не забуду ощущения от его руки. Его ладонь была прохладная и сухая. Старые мозоли давно сошли, но от мозолей остались бугры – твердые, рогоподобные. Форма ногтей свидетельствовала о длинном ряде предков, каждый из которых (как сказал бы Дарвин) являлся воплощением принципа подбора. Тыльная сторона ладони заросла темным мохом, густым, мягким, почти шелковистым.

– Учи, учи Маштая! – сказал Тенгиз. – Каждый должен отдавать другому то лучшее, что имеет. Маштай научит тебя, как выслеживать зверя, он покажет тебе наши горы. А ты поделись с ним тем, чему тебя научили в школе.

Через несколько лет, когда я был офицером и адъютантом экспедиционного отряда, действовавшего в этих горах, родственники Маштая просили меня взять его на службу. Я зачислил Маштая в команду ординарцев, и нам вместе пришлось пережить не одну тревожную минуту в период гражданской войны. Но – слава Аллаху! – к этому времени Тенгиз покоился в земле…

Велик, благостен и мудр Господь, закрывший его усталые глаза в лето, предшествовавшее революции. Он не видел, как братская кровь обагрила белоснежные вершины, перед которыми он молился всю свою жизнь. Он не поколебался в своей вере, он не застал разврата, который распространился в горах.

Быть может, пройдут времена и сроки, и отдаленное потомство увидит добро, принесенное революцией. Надо напрягать силы к тому, чтобы на пролитой крови расцвела новая и лучшая жизнь. Да будет вечная память тому невозвратимому доброму, что было в минувшее время! И пусть наполнится наше сердце неиссякаемой благодарностью Творцу, благословившему мир красотой, живущей в горах Кавказа, и да не изгладится память о людях, подобных Тенгизу. Во имя Бога…

Глава VIII

В долине

В Хуламе, где жил «мальчишка», о котором я упоминал, мы задержались недолго. Председатель суда решил, что главное производство дела надо перенести на место спора, в долину реки Кара-су. Спорный участок простирался по обе стороны реки. Безенгиевское общество, владения которого находились по правому берегу реки, точно так же, как и Хуламское, владевшее левым берегом, притязало на весь участок. Хуламское общество возражало против этого притязания, ссылаясь на отметки, сделанные на деревьях, и сложенные в виде груды камней по рубежам участка. Несколько десятков старожилов были вызваны на место спора в качестве имоверных [41] свидетелей. В общем, когда весь состав суда, гости, спорящие стороны, свидетели и любопытные съехались в долину Кара-су, то посторонний наблюдатель мог бы предположить, что это движется по крайней мере дивизион всадников.

И безенгиевцы, и хуламцы претендовали на звание хозяев той земли, на которой предполагалось устроить лагерь. Однако, действуя под влиянием инстинкта, безенгиевцы настаивали перед председателем, чтобы лагерь расположили на правой стороне реки, тогда как хуламцы указывали на выгоды левого берега.

Несомненно, предпочтение того или другого берега в глазах спорящих как бы предопределяло исход деда. Председатель объехал вокруг участка и, к счастью, нашел небольшой остров, образовавшийся вследствие того, что река изменила русло. Старое и новое русло обтекали небольшую поляну, на которой рос корявый дуб, сожженный молнией. Председатель предложил каждому обществу расположиться на своем берегу, а составу суда и гостям отвести место на поляне. Здесь же, под дубом, он приказал поставить взятый из ближайшего селения стол. Этот стол под обгорелыми ветвями и был залом судебного заседания.

Когда поднялся вопрос о питании, ни хуламцы безенгиевцам, ни безенгиевцы хуламцам уступать не хотели. И те и другие настаивали на своем праве кормить приезжих, и председатель постановил, что общества будут кормить поочередно. Но и это не разрешило вопроса. Каждое общество настаивало, что оно будет кормить первый день, а другое общество во второй. И каждое ссылалось на то, что пища на первый день уже заготовлена. Председатель разрешил этот новый спор таким образом, что в первый день оба общества устроят на острове общий пир.

А во время этого пира пусть старшины спорящих сторон вытянут жребий. Разве думалось тогда, что такая ничтожная подробность будет меня занимать через полтора десятка лет, когда в тысяче километров от долины Кара-су я буду вновь переживать события тех дней? А теперь мне кажется, что то обстоятельство, что я не помню, как звали хуламского старшину, составляет несчастье моей жизни. Конечно же, имя этого старшины дороже и ближе десятка имен тех знаменитых философов и ученых, идеи которых преодолели пространства, взорвали мою большую родину – Россию и залили кровью мою маленькую, мою прекрасную, самую прекрасную на свете родину – Кавказ. Если бы спросили хуламского старшину: «Как сделать, чтобы людям лучше жилось?» – он без колебаний ответил бы: «Надо, чтобы люди больше помогали друг другу».

А знаменитые философы разрешили этот вопрос в том смысле, что нужно одной части людей уничтожить другую. Скажите, ради Аллаха, кто прав: хуламский старшина, имя которого я не помню, или же бородатые умники, портреты которых оскверняют сейчас наши аулы?

…К вечеру все споры были благополучно разрешены, и обе стороны в лице своих представителей хлопотали на острове, устраивая для старших гостей навес из ветвей, а для всех – обильный ужин.

Конечно, это была поэтическая картина! Со всех сторон, куда ни глянь, на вас наступают горы. Долина реки Кара-су, если бы на нее посмотреть с аэроплана, показалась бы еле приметной морщинкой, затерянной между горными кряжами. Посередине долины пылает огромный костер. Около него, в живописных позах, лежат, стоят и сидят люди, увешанные оружием, в черкесках, папахах, высокие, стройные, гибкие, подобные рыщущим волкам. Неподалеку от костра слышится жалобное блеяние, словно плачет покинутый ребенок: это режут молодого козленка. Почки молодого козленка являются лакомым кушаньем. Они пойдут председателю. Искусно изготовленные на вертеле, они не теряют сочность. Кто в горах не любит «джалбаур» – так называется это тонкое кушанье… А на костре уже появился громадный котел. Там будут вариться бараны. Я знаю: голова лучшего барана, расколотая пополам, достанется опять-таки председателю, как