Радио мне о тебе так сказало: «Заглянувший в неё не отмолится».

А я не боюсь заглянуть. И даже креститься не стану!

Кристина…

Ты уже всю меня и так…

Знала б ты, какой у тебя классный язык… Какие пальчики, губы…

Аввв…

…

…

…

Меня всё ещё дрожь пробирает, ты понимаешь? Сижу не могу. Это ведь наша первая ночь — а я совсем не с тобой. Тревожусь о всяком, думаю, нотирую-рефлексирую.

А надо ли это?

А не ко всем чертям?

Пальчики-пальчики-пальчики… Как хочу опять облизывать, целовать твои пальчики… Тереться щекой о щёку…

Любимая, любимая…

Я едва удерживаюсь в этом шторме в открытом море любви…

Ты… Я сделаю всё, чтобы тебя спасти, милая, прекрасная и волшебная.

Только бы знать, от чего. Только бы слышать твои желания.

Околица хитрая, Околица подлая — но я-то хитрее! Я сильнее неё!

Я уже спасла тебя из безумной палаты. Дальше — что-то сделать бы с Тётушкой. Её можно отворотить, есть возможности, как-то выкрутимся.

Из этого города выхода нет — но мы справимся, мы решим. Может, я просто для себя не старалась искать. Может, я просто плохо искала. Может, вместе у нас получится: ведь ходят здесь корабли! Да, они не швартуются в пристани, только замечают маяк — ну и пусть! Если корабли есть — то и внешний мир тоже обязан там быть.

Я ведь даже, пока писала всё это, почти смогла успокоиться. Даже мысли вроде бы как на месте, а это уже хорошо.

Нам нужны мысли, особенно — ясные, свежие. Чёткие. Яркие. Такие, чтоб можно видеть и разглядеть.

Я не знаю, заметила ли ты, но — в Околице кроме нас ещё люди. Я имею ввиду, настоящие. Об одном мне сказала София — ты не знаешь её, не видела, она заступила на смену после меня. А второго ты и сама узнала и не узнала. Но рассказала мне про него.

Почему я так уверена?

Знаешь, при всей странности нашего города, люди сами по себе на проезжей части не возникают. Да и сами местные — ну, они тихие. Они не злые совсем, они не будут толкаться, хамить. Здесь нет такого, так не бывает. Только недовольные туристы так грубить и толкаться могут.

Я думаю, нам нужно бы отыскать тех двоих. Возможно, мы сможем ими воспользоваться.

Скажешь, я злая, расчётливая, и уже строю коварные планы по жертвоприношению невинных душ?

…

…

…

Я вышла на балкон, стояла, курила. Задумалась о своих словах.

Я ведь и правда готова вдруг чего принести тех несчастных в жертву, заслужили они того, или нет. Просто они — не ты. Они не важны для меня. Но всё ещё смогут помочь.

Я ещё вот про что думала.

Нам с тобой необходимо быть максимально-честными подруга перед подругой.

Нас будут бить по желаниям.

Мы должны обнажить их. Явить, как есть, без прикрас. Ведь, в таком случае, мы сами будем предельно-ясно осознавать, что у нас отнимут, что исказят, извратят — и явят к нам палачами.

Поэтому я начинаю с себя.

Я Елизавета.

И я хочу, чтобы моё всегда оставалось моим.

А теперь ты моя, Кристина. Ты моя, только-только моя.

Моя любовь назначила тебя жертвой. Околица сделает всё, чтобы искривить, изломить тебя. Сделать так, чтобы я ненавидела решительно всё, что связывает нас с тобой. Чтобы ненавидела прежде всего себя за то, что обрекаю тебя на ужас. Но это не потому, что сейчас всё это вот написала. Нет, эти слова сказаны мне от меня. Чтобы я видела, понимала, откуда будет удар.

Я уже не танцую. Я — это Ярость.

Ярость к этому треклятому городу за то, что он во второй раз намерен отнять у меня всё самое дорогое. Поставить меня на место.

Но нет.

Я провела здесь достаточно времени. И с меня хватит.

***

Вот теперь я полностью успокоилась, могу ровно дышать и спокойно печатать.

Эта запись получилась чертовски сумбурной, навязчивой, полной самых смешанных чувств. Спасибо вам, ветер и море. Спасибо тебе, неизвестный старик-капитан. Конечно же, это не последняя запись. Я понимаю, что какое-то время мне ещё придётся быть здесь, но отныне — не только ради себя.

Впереди много дел — и ни малейшего представления, что правильно, а что — нет.

Но я чувствую прилив сил. Я чувствую радость.

Нежность, нежность я чувствую.

Моя любимая сейчас сладко спит, а я всё же пишу.

Я увезла её сюда, в свой дом, где спокойно и безопасно.

Но отсиживаться не получится. Я отсиживалась — и толку?

Что будет хотя бы и завтра, да нет, уже ведь сегодня — даже боюсь представить.

Кристина, моя Кристина.

Я не позволю погибнуть тебе.

Виток Третий. Чёрный цветок

Кристина

Закинув локоть под голову, голая Кристина лежала, покачивала ногой и курила, наблюдала отсутствующим взглядом, как тонкая струйка дыма тянулась к покатому потолку — и этой женщине в кои-веки было не просто хорошо, а прекрасно.

Лиза лежала рядом на животе, обнимала подушку, всё ещё мирно дремала, что-то напевала себе под нос там, во сне.

Рюкзак — кстати, всё ещё неразобранный — валялся у книжной полки, рядом на стуле со скинутой же одеждой.

Наклонный ниспадающий потолок, чуть покорёженный застеклённый шкаф-стенка с кучей самых разных книг, маленький круглый столик да две табуретки вокруг — хорошее, хорошее место, чтобы проснуться, признать: иногда жизнь может быть не дерьмовой. Для полного кайфа, пожалуй, не хватало соответствующей музыки, вот тот же «Пикник», или что-то подобное могли бы очень даже зайти.

Кристина напрягла плечи, потянулась, сделала длинную затяжку — и выдохнула, чуть с голосом.

Лиза потянулась, заворочалась, и старый пружинистый матрац ответил характерным поскрипыванием. Спавшая выгнула спину, вытянулась и, зевнув, повернулась на бок, только теперь медленно разлепила глаза.

— Ты знаешь? — сказала она тихо, глядя на подругу всё ещё сонным и размытым взглядом. — Я очень счастлива.

Её гостья вместо ответа затушила окурок о блюдце на прикроватной тумбочке — и потянулась к хозяйке этого дивного места.

… ленивая утренняя разморенность, особенно, когда утро — это не указанная цифра на часах, а время, когда ты проснулась в постели с влюблённой — самое лучшее начало дня.

***

Они