тоже смех нервический, сдавленный.

— Ник… Как доехал вообще? Чё делал весь день?

Николай исторг тяжёлый-тяжёлый вздох, закатил глаза. Ответили ему — тоже вздохом, только теперь с досадой.

— Ла-а-а-адно, услышала. Как скажешь. Не буду тебя отвлекать, — он не только услышал, он буквально увидел это потухшее и резко погрустневшее лицо. Вот эти пряди, которые взгляд скрывают, голова опущенная. Смотрит уже не на него, а куда-то в пол. Сколько раз он всё это уже созерцал ИРЛ! Девчонка, что с неё взять.

— Я тогда прощаюсь? — и всё-таки в её голосе оставалась надежда.

— Да, я пойду уже, тут перебои, почти нихера не слышу, — всё-таки прибегнул ко лжи. — Я жив и всё хорошо, так можешь и передать.

— Хорошо… Давай тогда, — и молчала. Дышала в трубку. Всегда так делала. Ни разу ещё не завершала разговор лично.

— Давай. Спасибо тебе, — не дожидаясь ответа, оборвал вызов, смотрел на себя же в матово-чёрной поверхности дисплея.

Не анализировал услышанное, не до того.

Если Сеть опять оборвётся по-настоящему, другого шанса на проверку реальности уже может и не представиться.

И именно от её результата зависит решительно всё.

Николай не искал контакт матери: незачем. Просто набрал её номер по памяти.

Снова череда длинных гудков и пауз.

Дверь в спальную плотно закрыта, так что если вызов и поступал, то по крайней мере звонка на её собственном мобильнике он бы не услышал просто физически: звукоизоляция конкретно в этой комнате всегда была превосходной. Пока в семье всё хорошо было, в этой комнате размещалась полноценная музыкальная студия. Это потом всё похерилось.

— Алло? — хриплый и низкий, конечно же узнаваемый голос. — Сын, я ж на кухне. Зачем звонишь? Настолько уже обленился? Мне подойти?

От сердца как отлегло. Да, эти интонации он тоже ни с чьими не спутает.

— Всё хорошо, мам. Я просто… Случайно набрал. Не бери в голову. Но подойти можешь, — здесь улыбнулся.

— Чудак ты у меня, — сказала только, и сама завершила звонок.

Николай отложил аппарат и облегчённо вздохнул.

Улыбнулся довольный-довольный, реально, как отпустило.

Мобильная связь — самый ультимативный пруф, что все странности — да, просто глюки встревоженного воображения. Он только что говорил с матерью. Она всего-навсего через три двери от него.

Мама, милая мама. Как вообще он посмел её в чём-то подозревать?

И да, он хотел её видеть. И хотел говорить.

Кстати, точно.

Стоило ему повернуть щеколду, как мама уже постучалась. Конечно же, он впустил её в спальню — и тут же с порога принял её в свои крепкие, искренние объятья. Ощущал слабый стук её сердца. Чувствовал этот новый для неё клубничный запах вьющихся чёрных волос.

— Я дома, мам, — отошёл от неё, не отпуская её ладони.

— Я скучала по тебе, сын, — прикрыла глаза она.

***

Мать сидела рядом, чуть отвернувшись, хоть и вовсе не куталась во всё тот же белый халат. Теребила приоткрытые «Прилуки», кусала губы.

— Я не против, — он протянул ей какую-то чашку.

— Спасибо, — та кивнула, дала огня. — Знаешь, — сказала спустя затяжку, стряхнув первый пепел, — когда папы не стало, и ты уехал… Я одна тут была. Места себе не находила… — прикусила губу, опять затянулась. — У меня ведь и подруг нет… Ну, как… Из-за нашего папы, ты помнишь, да, — сигарета в дрожащей ладони. Снова постучала о края чашки, — а потом вот эти вот «соболезную!», «ты можешь, ты сильная!», «я всегда в тебя верила!», «скоро кого-то искать?» — тьфу, — сплюнула. — Как дружить-то с такими…

Николай стиснул кулаки. Курила она, а хотелось уже ему.

— А они же сами все пьют, понимаешь?... — дрожащим голосом, шёпотом. — В любых компаниях, обязательно по сто грамм. А я же на дрянь эту смотреть не могу. Тошно, — пальцами себе горло сжала, — тошно мне на бухло смотреть!.. — зубы сцепила, вся сжалась. Совсем отвернулась от сына. — Ты… Ты прости, что я на тебе срываюсь… — снова тяга, опять густой дым. — Ну и я тут сама, одна. Работа, да, помогает. Видишь, — смех нервный, головой чуть качнула, — что с тобой, что с телевизором разговариваю: ты слушаешь, я ругаюсь. — Я и медаль его сохранила. Брала её, много смотрела. «Лучший охотник»! — опять всхлип. — Только это мне и осталось. Он любил её, так смотрел, помнишь, гордился. Всё ушло, её не отдал… Я тоже оставила, ты прости…

— Ничего, ничего, мам, — Коля съёжился, старался не смотреть на неё. Только сам весь — сплошное, сильное напряжение. Слова матери резали по живому, отзывались жуткой внутренней болью. И чувством вины. Вины за то, что оставил её тогда. Что не приезжал к ней, хотя и мог. Что слишком увлёкся учёбой и попытками в социализацию просто «чтобы попробовать пожить для себя». Что даже иногда сбрасывал вызовы, просто потому что в это время был занят какой-то отвлечённой и увлекательной беседой да хотя бы и с той же Аннет, или Димоном, Алексом.

А она всё это время была здесь она. Уже ничего не ждала, ни на что не надеялась.

Всхлип, и опять.

Полуголая женщина скрючилась и дрожала. Приставила кулак с дымящейся сигаретой ко лбу. Тёмные локоны полностью закрывали лицо. Халат частично сполз, открывая плечо, уже зажившие шрамы от лезвия чуть выше локтя.

«Она себя резала!..»

— Другие, — мать продолжила, сбиваясь, найдя в себе силы на новую тягу, — другие вот так спиваются. Или торчат. Но… — добавила вместе с дымом, — я, я держалась. У меня сын, работа есть… Дом есть… У кого-то и этого нет… И я сильная. Я знаю, что сильная, — сглотнула. — Живая я. Только мне почти полтинник… Полсотни почти.

Нет… Он так просто не мог.

Сейчас рядом с ним сидела просто очень бедная разбитая некогда сильная женщина. Тень от себя самой. И это… Это всё он, всё из-за него?..

— Мам, — Коля сглотнул. Повернулся к ней. — Иди… — снова сжался, всё ещё пряча взгляд, — иди ко мне.

Та пыталась затушить сигарету о края чашки, да всё мимо и мимо, просто выронила туда всё ещё тлеющий, исходящий на тонкий дым окурок. Робко приникла к