Шрифт:
Закладка:
Михаил
Вспышка гнева Наты закончилась очень быстро, а вот истерика, слёзы — этого было сполна.
Всё в той же гостиной Михаил сидел в кресле, обнимал жену, прикорнувшую к его груди. Утешал её, успокаивал, что теперь-то всё образуется. Что милиция всё уладит, и не сегодня, так завтра Маша вернётся домой.
Потом был ужин, за всё время которого ни он, ни она не проронили ни слова, смотрели потерянными взглядами в собственные тарелки да помешивали там пищу, почти не ели её.
Ната держалась особенно закрытой — и, собственно, именно её грусть и замкнутость как будто заставили мужа заткнуться и ждать, когда та первой заговорит.
Всё это контрастировало с общим убранством столовой. Просторный стол, цветастая сизая скатерть. Большое глубокое блюдо с домашним салатом, вкусный суп с грибами и сыром, рядом — полная тарелка спагетти с жареной курицей.
Иконостас в углу и под потолком, а на всю стену — картина, иллюстрация к Тарасу Бульбе, где отец встречает вернувшихся домой сыновей. Остап счастливый спешит к отцу, а Андрей мнётся, отводит взгляд.
Пустое кресло, перед ним — табурет — этакий «детский» столик у самого входа в зал.
В сердце потолка — люстра с лампами в форме свечей.
… И давящая тишина, разбавленная унылым звоном от ложек по краю и дну тарелок.
— Нам нужно поспать, — Ната отодвинула от себя свою. Поднялась. — Ты… — не смотря на мужа, — ты ешь, если можешь. А я пойду, всё-таки. Пойду, до утра.
Не дождалась ответа, женщина скрылась в сенях — и Михаил слышал глухие шаги, приглушённый скрип половиц ступеней лестницы на второй этаж.
«Ешь, если можешь, — горестная ухмылка, мутное отражение в тёмно-зелёном бульонном вареве».
Это она очень верно сказала. Очень и очень верно.
Он не так представлял себе встречу с женой. И воссоединение всей их семьи.
Да чего там, всё в принципе должно было произойти по-другому. Не усни он тогда за рулём. Не потеряй Машу.
Но там ли всё началось?
Мужчина выдохнул — и всё-таки сдался, отодвинул свою тарелку. Да, есть ему не хотелось совсем, даром, что ничего не ел ещё, наверное, со вчера. Как-то… Ну, не до голода.
Ни до чего.
Ладно, оставалось хотя бы одно обстоятельство, на которое он всё ещё мог принять.
Поднявшись из-за стола, он добрёл до выключателя, погасил свет на кухне — и тяжёлым шагом, держась за поручень, двинулся на второй этаж.
***
При тусклом свете настольной лампы, Ната во всё тех же мешковатых бриджах, вязаном синем свитере и носках с лисичками лежала на их просторной кровати. Сложив свои маленькие ладони на груди, она смотрела в размытую полутьму высокого потолка.
Михаил опустился рядом, сидел на краю постели.
— Ты так и не изменился, — он услышал, отрешённым голосом, за спиной.
— Это просто несчастный случай.
Тяжёлый вздох.
— У тебя всегда «просто несчастный случай». Ложись уже.
Матрац немного прогнулся и скрипнул. Немного возни. Мужчина ждал, пока жена отодвинется — и только потом лёг, тоже на спину, закинув руки за голову. Слушал медленное тяжёлое дыхание Наты, сам — ну, сейчас ему правда лучше не говорить.
— Ты помнишь, почему, как ушла Роза?
Михаил прикрыл веки. Ещё одно болезненное воспоминание.
— Она нас предала.
— Она сбежала в ночь без вещей, босая, в одной ночнушке. Оттолкнула тебя. Отвесила мне пощёчину. И ты даже не пытался её догнать.
«Как и ты, — чуть не вырвалось, но вовремя умолчал».
— Всё ещё, это её личный выбор.
Ната не выявляла эмоций. Всё так же глядела в размытое отсутствующим, пустым взглядом.
— Выбор, Михаил Викторович, возможен при наличии нескольких вариантов. Когда у тебя только один вариант — это «необходимость». Между чем и чем выбирала Роза?
Мужчина ничего не ответил. Что думал — уже всё и так сказал.
— Да что с тебя взять, — пожала плечами жена. — Но вторую-то, нашу дочь, мою дочь… — сцепила зубы. — Зла на тебя даже жаль. Розу-то я ведь тоже, как свою, как родную любила. Приняла её, она ведь тебе родная. Она сама ведь с тобой осталась. Не мачеха же я, не стерва какая-то.
— Но и оставить на меня Машу было твоим решением.
Ната прыснула, закатила глаза.
— Обвинения! В тумбочке есть снотворное. Бутылка воды. Дай мне таблеток. Да и себе возьми. Нам очень нужно поспать.
— Как скажешь, — он даже не спорил.
Нашёл и пачку колёс, и поллитра «Бонаквы» на средней полочке. Дал жене, закинулся сам.
… Действие ощутилось куда быстрей и сильней ожидаемого. Его как будто ударило, перед взглядом всё поплыло, размылось — и веки, веки такие тяжёлые. И тело как бы налилось свинцом.
Сон, милый сон. Приятная нега усталости. Мягкая постель, любимая жена. Тусклый свет от настольной лампы.
Тёмный коридор — и пустой, и такой высокий, просторный дом на вечернем холме.
***
Гулкий, требовательный, настойчивый частый стук.
Тарабанили по окну. Исступлённо, без устали. Тяжело, тупо, не только рукой. Очень похоже на удар головой по толстому, мощному стеклу.
Михаил дёрнулся, огляделся — и чуть не врезался в поручень у закрытой двери автобуса. Только потом осознал, что находился в пассажирском кресле.
… А за окном по-прежнему кто-то силился достучаться.
Сквозь толстую заклеенную поверхность, за которой ничего и не разглядеть, мужчина всё же расслышал вой. Низкий такой, навзрыд. И этот вой перемежался с грозными, яростными ударами по стеклу, по корпусу транспорта.
«Весёлый, мать его, автобус!..»
— Водитель! — позвал Михаил.
Тусклый синеватый свет протянутой под крышей лампы. Салон — абсолютно пустой. За стенкой кабинки тоже ни звука.
Только приглушённый вой вперемешку с рыданием, и новая череда беспорядочных ударов по корпусу.
Михаил поднялся — и в этот момент раздался характерный щелчок. Задняя дверь салона медленно отодвинулась.
… Не сказать, чтоб у мужчины было время «подумать». Или строить догадки, кто мог его поджидать здесь, у переднего входа. Он просто метнулся к выходу, едва ни вывалился на улицу. Кинул беглый взгляд в сторону кабины.
В распахнутом пиджаке, с путающимися на лице, шее, плечах окровавленными бинтами давнишний очень вежливый «велосипедист» исступлённо бился головой, кулаками в корпус автобуса — и всё выл, выл, ревел. Осклабившись, брызжа слюнями, он наносил удар за ударом, и вместе с тем — такое
