Люсьен издал звук чистого голода, его губы нежно поцеловали кончик соска, а затем он глубоко засосал его…

– Последний, кто прыгнет в бассейн, – грязный дурак! – крикнула Тина, и за этим последовал мощный всплеск.

Люсьен отскочил назад, будто его ударили, затем повернулся, чтобы загородить меня собой, пока я поспешно натягивала топ на место.

По широко раскрытым от удивления глазам Тины стало ясно, что она нас не заметила. А вот по медленному, вальяжному шагу Бромми, подошедшему к краю бассейна, и ухмылке на его лице мы поняли, что он нас видел.

Как бы то ни было, настроение испортилось. Я поймала взгляд Люсьена – стены, которые он упорно воздвигал вокруг себя, снова оказались на месте, и он почти незаметным движением покачал головой. С внутренним вздохом я подплыла к смущенной Тине и притворилась, будто ничего не произошло.

Я не жалела, что раздразнила Люсьена до такой степени, что он поменялся со мной ролями. Но я бы определенно дважды подумала, прежде чем снова сделать это подобным образом. Не тогда, когда он, очевидно, сожалел о своей минутной слабости.

Глава тринадцатая

Люсьен

После того как я, будто умирающий с голоду, чуть не набросился на Эмму в бассейне, я держался от нее подальше и тусовался с Бромми. Удавалось мне это в течение двух дней. И я скучал по ней.

Это было иррационально, раздражающе, бессмысленно. Ты не должен скучать по кому-то, кого едва знаешь. Не должен жаждать вида этого человека, звука голоса, запаха кожи. Не так сильно. Черт возьми, у меня во рту по-прежнему ощущалась сладость ее похожего на розу соска. Я все еще чувствовал его очертания на своем языке, как некий фантом похоти, созданный для того, чтобы свести меня с ума.

Я списывал это на психологическую слабость от месяцев сексуального воздержания.

Единственное, что я мог делать, – это печь. Для нее.

Выпечка всегда была для меня чем-то личным, чем-то, чему я научился у своего прадеда, но я никогда не стремился превратить это увлечение в нечто большее. Но сейчас… Придумывать новые способы соблазнить Эмму и доставить ей удовольствие стало одновременно и вызовом, и огромным удовлетворением. Приготовление еды для Эммы каким-то образом питало и мою душу.

Она не знала, что булочки в ее корзинке для завтрака сделаны моими руками. Что макароны – по два на каждый вечер, которые я отправлял ей в маленьких коробочках, – это мои творения. Но я знал.

В минуты слабости я закрывал глаза и пытался вообразить, как ее мягкие губы приоткрываются над яркими, будто драгоценные камни, сладостями, как розовый язычок пробует их – благодаря странной алхимии взбивания яичных белков, вливания кремов и процеживания спелых фруктов все сливалось воедино в интенсивный взрыв вкуса.

Понравились ли ей чернильно-черный шоколад с цикорием, сдобренная маслом карамель и жженая груша? Наслаждалась ли она сочной яркостью грейпфрутового меда или красного апельсина и розы?

Мыслей об этом оказалось достаточно, чтобы возбудить меня.

И заставить испытывать жажду от фантазий о том, чего у меня не должно быть.

Вот почему я продолжал это делать. Может, мне хотелось, чтобы меня раскусили. Я мог бы просто сказать Эмме, что это я готовлю ей еду, оставляя маленькие угощения, которые больше никто из проживающих в Роузмонте не получает. Но в Эмме Марон скрывалось нечто такое, что вернуло меня в состояние того неуклюжего ботаника, каким я был в средней школе.

Мами́ не преувеличивала, когда говорила, что в детстве я был маленьким. Маленьким и застенчивым. До того, как начал кататься. Хоккей превратил меня в дерзкого, общительного, любящего веселье мужчину. Мне нравилась эта версия меня, но теперь, когда хоккей остался в прошлом, я понял, что та моя часть – всего лишь роль, которую я играл.

Я больше не понимал, кто я такой на самом деле, но знал, что не готов заявиться в бунгало Эммы с тортом в руках.

Играть в защите казалось мне самым безопасным планом.

Потому что именно она завела тебя так далеко в жизни.

Однако я не осторожничал с десертом, который сегодня приготовил Эмме. И уже начинал сожалеть об этом. Подобный выбор – чистой воды высокомерие. В десерте отразилось слишком много меня. Нас. Но отступать было слишком поздно.

Эмма

Все дело в пироге. И самое интересное – я даже не предвидела, что это произойдет. Должна была. Могла бы заметить очевидные подсказки. Но не обратила на них внимания. Я думала о сварливом сексуальном мужчине, которого слишком сильно хотела.

Мужчине, который избегал меня. Я не видела его два дня. Однажды я заметила его спину, когда он поворачивал за угол. Его походка – долбаная развязность, которая заставила меня подумать о сексе и грехе, – казалась решительной, будто он не хотел, чтобы его застукали слоняющимся без дела.

Я сама была виновата, поскольку давила на него, флиртовала, когда он явно сопротивлялся. С другой стороны, именно он зашел так далеко, что я до сих пор подрагивала, думая о его приближении, о пристальном взгляде, прикованном к моим губам, словно он желал полностью поглотить их. Поглотить меня.

– Ох. – Я плюхнулась обратно на диван. – Перестань думать о нем.

Возможно, мне следует уехать. Найди другое место, чтобы спрятаться.

Внутренности скрутило. Я не хотела уезжать.

Принесли обед, прервав мои мрачные размышления. Еще одна корзина – на этот раз ее принесла женщина по имени Джанет, которая сказала мне, что работает в доме прислугой.

Тревожило ли то, что у меня уже текли слюнки, как у собаки Павлова? Возможно. Но это не остановило головокружительное предвкушение, поднимавшееся во мне с каждой секундой. Я становилась чересчур возбудимой из-за ежедневных приемов пищи.

В корзинке оказался салат из молодой зелени и банка супа. На сопроводительной карточке, написанной каракулями под резким наклоном, сообщалось, что это авголемоно: греческий суп с курицей и лимоном. К нему я могла выбрать напиток – охлажденное шардоне или чай со льдом.

А потом я увидела коробку с десертом. Если не считать вкусной еды на обед, именно десерты делали мои дни лучше. Эти маленькие угощения, которые, казалось, приготовили исключительно для меня. О, я понимала, что у всех одинаковые десерты. Но позволяла себе поверить, хотя бы на короткое время, что они предназначаются только мне.

Когда я развязала золотую ленту, в венах забурлило предвкушение. Внутри лежал тарт карамельного цвета размером примерно с мою ладонь. Темно-золотистый заварной крем,