как нашли ее тело и что было дальше. А дальше были крики, Света, Рома, дежурный врач, дежурные из реанимации, но оказалось поздно. Маленькая, согнувшаяся бабушка лежала рядом со своей кроватью, в луже мочи.

Потом Свету опрашивал дежурный врач, потом опрашивал – допрашивал – завотделением. Но что было с нее взять, у них же не отделение нейрореанимации, где за инсультниками и прочими нужно следить постоянно, здесь лежат уже идущие на поправку или просто поступившие в не очень тяжелом состоянии. Платных палат не было, особого ухода не было, камер, конечно, тоже. Завотделением говорил уделять этой Спиридоновой внимание (видно, сын дал на лапу), но не стоять же у ее кровати круглые сутки. Света божилась: всю ночь была в сестринской, не отлучалась ни на минуту, конечно, делала ночной обход, заглядывала, конечно, но подходить к каждому спящему больному, тормошить и спрашивать о самочувствии в ее обязанности не входило. Ну, ясно. Пока идите, но домой еще не уходите, может, скоро еще зайдете, нам тут огребать-разгребать столько, что дайте шлем и лопату. И докладные писать.

Вот сейчас Света и стояла возле врачебного кабинета, где завотделением успокаивал сына бабульки. Минуту назад оттуда уже вылетел как ошпаренный дежуривший ночью врач. Из-за двойного ряда широких дверей доносились приглушенные крики – Свете очень не хотелось оказаться за этими дверями, она боялась, что ее может отбросить звуковой волной.

Света, конечно, понимала чувства сына. То есть не понимала совершенно, что сейчас происходит, стояла сама мертвой бабкой, бледной ненужной девочкой, но чувства его понимала, да, у нее и самой мама после развода, ухода Светиного отца просуществовала, просветила недолго (и на похоронах Света просветила отца: это ты, всё ты, вот и уйди туда, куда смылся). Света понимала. Она стояла заплаканная – оттого что произошло, оттого что она трахалась с Ромой, пока там человек умирал (Я быстро. Не очкуй), оттого что эти крики за дверями – ей теперь так казалось – были адресованы ей. Оттого что практически у нее на руках… да хоть бы и на руках, а не в пятнадцати метрах от нее, пока она там с этим…

Прятала свои руки (по локоть в крови!) в измятые взмокшие карманы. Потрясывало. Лицо от высохших слез стянуло. Она посмотрела в окно – где-то на солнце подбрасывали дрова, и становилось светлее, теплее. Света обернулась. Дальше, около лифта, сидел мальчик. Грустный, озирающийся по сторонам, в сцепленных руках на веревочных ручках болталась папка, в которую обычно – Света со школы помнила, не так уж и давно было, – складывают рисунки. Лицо его блестело.

– Как тебя зовут? – Света подошла и села перед ним на корточки.

– Д-дима?

– Ты внук Валентины Аркадьевны? – Света уже думала, что никогда не забудет этого имени.

– Да.

– Ох, мой хороший…

– Правда, бабушка… бабушка – больше нет? Да? – Мальчик говорил медленно, будто собирал слова, выбирал нужные камушки из разбросанной гальки.

Он поднял на нее глаза, и она увидела насыщенный зеленый ореол, окруженный лопнувшими капиллярами. Света постаралась так же пронзительно посмотреть на мальчика, передавая взглядом ответ на его вопрос и всю печаль, связанную с этим. Но поняла, что он не улавливает намека.

– Да. Правда. Принести тебе воды?

Света не хотела смотреть на него, не ждала ответа, встала и дошла до поста, рядом с которым на тумбочке стоял древний чайник с отколовшейся эмалью. Взяла чистый граненый стакан, налила воды и вернулась. Вот, держи.

Они помолчали с минуту. Света хотела спросить еще о чем-нибудь, не знала о чем, да и не важно, просто занять свои и его мысли, пусть они скрутятся в один слабый узел, уткнутся друг в друга. Дверь в кабинет врачей распахнулась и, описав дугу, ударилась о стену.

– Пошли, – бросил мужчина, и мальчик встал.

– Спасибо, – сказал мальчик, протягивая Свете наполовину пустой стакан.

– Мы делали всё от нас зависящее, – умоляюще провыл завотделением из глубины кабинета.

– Это я уже слышал, – рявкнул в ответ мужчина.

Приехал лифт, и отец с сыном зашли в него. За ними скрипнули двери, сомкнулись, шлепнув черными резиновыми губами.

Света посмотрела на врача, уже стоящего в дверях кабинета.

– Можете идти, – сказал он ей.

Разворачиваясь, она увидела на скамье папку – оставил мальчик. Уже открыла рот, чтобы крикнуть: вы забыли… но из лифтовой шахты только доносился протяжный скрип тянущихся тросов, лениво ползущей кабины. Света расстегнула молнию и достала рисунок. Женщину она узнала сразу – по родимому пятну на правой щеке. Бабушка. Портрет не ахти какой, угловатый, несимметричный. Только глаза горели. Горели.

Она еще раз взглянула на лифт (вдруг вернутся?), на закрывшиеся двери кабинета, на коридор с пациентами, Рому, копошившегося в бумагах на посту, и пошла переодеваться, чтобы пойти домой и рухнуть на диван. Папку с рисунком забрала. Если спохватятся, найдут в сестринской. Если нет – потом решит, что с ней делать.

* * * * *

нетнетнетнетнетнетнетнетнетнетнетнетнетнетнетнетнетнетнетнетнет

НЕТНЕТНЕТНЕТНЕТНЕТНЕТНЕТНЕТНЕТНЕТНЕТНЕТНЕТН

НЕТНЕТНЕТНЕТНЕТНЕТНЕТНЕТНЕТНЕТНЕТ

НЕТНЕТНЕТНЕТНЕТНЕТНЕТНЕТНЕТ

НЕТНЕТНЕТНЕТНЕТНЕТНЕТНЕТ

НЕТНЕТНЕТНЕТ

НЕТНЕТНЕТ

НЕТНЕТ

НЕТ

НЕТ

Н Е Т

Н

Е

Т

* * *

Площадь освещается не до конца ярким солнцем. Дима стоит около папы. За которым стоит мама. За которой стоят Юля и Леша. Рядом с которыми стоят все. К церкви подъезжает большая черная машина. Папа поворачивается к маме и говорит:

– Я пойду прослежу, вы… там, подходите.

Мама кивает. Она обнимает Юлю и Лешу за плечи. На секунду хватает за плечо Диму. Стискивает куртку. Куртка морщится. Дима. Мама убирает руку.

Папа подходит к большой машине и говорит с мужчиной. Потом он кивает. И мужчины выносят блестящий ящик из большой машины и заносят в церковь. Стоящие люди всхлипывают, какая-то женщина трясется и закрывает рот платком.

Людей много. Семья, пара дальних родственников, несколько бабушек и один дедушка ее же возраста. И десять – двадцать людей помоложе.

– Это ее ученики, – объясняет мама.

Все люди идут вслед за ними в церковь. Бабушку хоронят в воскресенье. В большой церкви. А дома стоят цветы. Стоят в вазах.

Внутри тепло и пахнет, как пахнет в церквях. Горят долгие свечи, плачут на подсвечники. Под потолком светятся как бы свечи, но лампы. Диме хватает сил только смотреть в пол и вяло идти вперед. Бабушка лежит в дальнем небольшом зале. В кровати с бортиками. В гробу. Рядом с ним стоят папа и черный большой человек. Дима подходит. И остальные подходят. Он первый раз так близко. Или не помнит.