– Я не шучу, Настя. Я же говорила, у меня нюх на такое.

– Да ты так про каждого мужика говоришь!

– Дак потому, что каждый мужик такой!

Настя знала, что нет, что ее не такой. Уж какой-какой, это да, но не такой. Лена не первый раз заводила подобные разговоры, но Настя прожила с Сережей шесть лет, и ей было виднее. Это были шесть лет не без изъянов, все испещренные кратерами и пепелищами, выщербленные так, что тронь – и сразу порез, но он точно не заведет любовницу из трамвая. В конце концов, не зря же они начали – как это он там неловко назвал – налаживать.

Они зашли в кафе. Лена оглядывала его как оглядывала школу, с сомнением косилась на помятое картонное меню, стол в разводах, демонстративно шумно вдыхала местные запахи и заказала легкий суп, побоявшись, что мясо и овощи у них тут наверняка несвежие. Обедали они бессмысленно, долго, вязко. Когда Настя вернулась на работу, то как будто вдохнула обжигающий горный воздух после недели сидения в бункере, хотя все окна в кабинете были закрыты, и даже от батареи сильно пекло.

* * *

На потолке плескался свет от фар автомобилей, проезжавших мимо больницы. Из-за этого ночь была светлой – вероятно, как и любые другие ночи здесь, но Валентина Аркадьевна этого не знала: она только первый день из тех, что провела в больнице, чувствовала себя более или менее нормально и наконец-то приходила в какое-никакое сознание.

Штор не было. Свет с улицы не мешал никому из соседок, только Валентина Аркадьевна не спала.

Мерзейше хотелось пить.

Всё время хотелось пить, и глотать было всё время сложно.

Она огляделась. Спокойная похрапывающая палата, пять кроватей со вздымающимися телами. Кровать Валентины Аркадьевны была у двери.

Она откинула одеяло и попыталась встать. То есть попыталась откинуть одеяло, но оно приподнялось краешком и плюхнулось обратно. Валентина Аркадьевна медленно опустилась ногами на пол, не откидывая одеяло. Как партизан, подумала она. Подтянула туловище, как могла. Как смогла – встала. Медленно, медленно, ногами на пол, боком – на стену, душой – вперед. Левая половина тела плохо слушалась, но было намного лучше, чем на прошлой неделе. Короткие сеансы терапии, которые она проходила почти в полуобморочном состоянии, кажется, помогали.

Ничего, идти можно. Попробовала залезть в сланцы, тут же, рядом, поставленные кем-то, наверняка привезенные Даней, не получилось. Решила босиком. Тут вроде бы недалеко, и она быстро. Маленькими шажками, держась за стену, заваливаясь на левую ногу, она пошла к двери. За окном провыла тихая сирена и замолчала.

Валентина Аркадьевна вышла из палаты в коридор. Было пусто, вдалеке слышался какой-то шум, шорох, но она ничего не видела. Рядом с палатой стоял стол, на нем – граненые стаканы и чайник со стершейся эмалью и буквами-призраками из остатков краски, в ночном свете казавшейся черной.

– Извините? – хотела крикнуть Валентина Аркадьевна, позвать какую-нибудь медсестру или кто там на посту должен быть. Но изо рта выпало бульканье, выпало, покатилось по линолеуму и растворилось. Коридор молчал, иногда оживая только шорохом в конце. Но туда Валентине Аркадьевне было не дойти – тридевятые земли, придуманные дали.

Она медленно подошла к столу. Попробовала взять чайник, но он оказался слишком тяжелым и непослушным для дрожащих рук. В одном из стаканов увидела немного воды – на дне, буквально глоток. Взяла его насколько могла быстро и поднесла ко рту. Было плевать, чей это стакан и какая там могла быть зараза. Вода смочила пересохшее горло, горло взболело.

Валентина Аркадьевна поставила стакан и пошла обратно к палате – так же вдоль стены, держась за нее рукой. Долгие полтора метра, но уже лучше, лучше, на прошлой неделе и этого бы не смогла. Подошла к двери, и тут какой-то грохот, будто что-то упало – это опять бурчал коридор. Но женщина почувствовала слабость и, забыв про все звуки, завернула в палату. Последнее, что она услышала и запомнила, – хруст коленей, упавших на линолеум.

Она легла быстро, будто скосили. Легла и завалилась на бок, прижав руку. Стало тяжело дышать, загудело в груди, и свет от фар на потолке почему-то затанцевал, заморгал, вспыхивая темнотой. Валентина Аркадьевна не понимала, это она так моргает или рябит мир вокруг. Она запомнила только, как запахло клубникой, это что-то из детства, из прогулок по старым коричневым улицам, а потом отключилась.

– Давай, только быстро, – выдохнула Света.

– Да я… да-да, – ответил Рома, расстегивая ремень.

Дверь ванной закрыли на шпингалет и свет выключили. Хотели в сестринской, но туда дежурный врач войти может. А так скажут, что пациенту помогали в туалет сходить. Или курить вдвоем ушли – медсестра и ординатор. Сегодняшний дежурный на это закрывал глаза.

Света сняла брюки, и Рома приподнял ее и посадил на стол перед собой. Стянул с себя рубашку, и на его бугристых руках задвигались татуировки – цветные узоры, но сейчас черные в свете луны. Свету прожгло пониже живота от этого вида.

Из-за двери донесся шум.

– Что это? – шепнула Света, сидящая на столе с раздвинутыми ногами.

– Да забей. – Рома прижимался к ней, обнимая, целуя, спускаясь от губ к шее, от нее к груди. – Все спят, – прошептал, водя пальцем по ее затвердевшему соску.

Света дернулась, и стоящая рядом швабра упала на пол. Деревянная ручка ударилась о кафель, стук был громкий. Его точно услышали в коридоре, подумала Света. Она косилась на дверь.

– Я быстро, – сказал Рома, заметивший ее взгляд. Стоя голым на потрескавшемся кафеле, он наклонился к джинсам и достал из кармана гондон. Разрывая зубами упаковку, добавил: – Не очкуй, – надел резинку на затвердевший, бешено пульсирующий член. Пододвинул Свету и вставил в нее.

Они оба выдохнули так, что по комнате разошлось эхо, отскакивая от стен и выныривая из старой, чуть только не тинной ванны. Из-за двери снова раздался шум, на этот раз приглушенный, будто упало что-то мягкое, но Свету и Рому это уже мало интересовало, а зря, а зря.

07

Когда начался завтрак, чуть позже восьми, Света стояла у кабинета врачей (Рома разбирал документы в сестринской, из кабинета его попросили). Запах каши – рисовой – иногда пробивался в заложенный нос. Уже подъехал заведующий неврологическим отделением, а в самом отделении бушевала паника. Пациенты перешептывались и косились друг на друга, истерически закатывали покрасневшие глаза, а те, что были в одной палате со Спиридоновой Валентиной Аркадьевной, во всех подробностях рассказывали,