Нельзя просто прятаться за машиной и позволить ему навредить Эмиту. Не в этот раз.

Встаю из-за своего укрытия и шагаю к дому, однако вдруг останавливаюсь от смутной мысли. В мозгу что-то защелкало, зашевелилось, и я решаю повернуть назад. Дверь мне не сломать. Значит, придется звонить. А если он откажется открывать? А если откроет, но откажется впустить меня? Вызовет полицию? А если, услышав звонок и увидев меня, он запаникует и сделает что-то с Эмитом? Сам я полицию вряд ли вызову. Они точно не приедут после шороха, что я навел вокруг его квартиры. А если и приедут, то чтобы арестовать меня. Сердце гулко застучало, меня накрыла слабость. Это выше моих сил, я теперь понимаю, почему все это время так старался избегать заботы о ком бы то ни было. В моей уличной жизни этому нет места. Столько сил положил, чтобы оставаться одному, но все равно вышло как вышло.

Безопаснее всего ждать. У него нет причин убивать мальчишку. Приметного, с длинными волосами и в школьной форме. Чью пропажу обнаружат сотни людей. Представляется картинка с Эмитом. На ней его душат. Трясу головой, чтобы вытряхнуть из нее это видение. Оно исчезает.

Но на его место уже нацелились другие. Пытаюсь думать о чем-то еще. О ком-то еще. О Рори. О Грейс. О Себе. Зажмуриваю что есть сил веки и вижу Эмита в гробу, его хоронят.

Рори. Грейс. Мне бы на что-нибудь переключиться и избавиться от паники, вызванной похоронами Эмита.

Грейс хоронить было труднее, чем Рори. С одной стороны, физическое погребение. Рори погрузили под землю со всеми присущими прощальными церемониями. Ритуалы дают понять, что пришло время оставить позади, двигаться дальше. Когда закрывается крышка и опускается гроб, когда бросают горсти земли и говорят слова, когда личные вещи разобраны и сложены, появляется надпись: оставь все это. Ничего больше нет. Прощания слишком затянулись.

Делаю серию глубоких вдохов.

С Грейс все было по-другому. Она не находилась в каком-то одном определенном месте, чтобы ее взять и закопать под землю. Она продолжала жить в моей голове в сотне различных воплощений. Не было и ритуалов. Вот мы обращаемся по орбитам друг друга, как планеты двойной системы, а вот она уже сошла с этой орбиты. Ma belle. Она исчезла. Вместе с ней исчезло все, что она, вобрав когда-то в себя, привнесла в нашу с ней жизнь. После нее остался лишь самый минимум: заколка в ванной, забытая кружка с брендом компании, тот кулон, кое-какие общие с ней вещи вроде пластинок и книг. Но никаких ритуалов – потому ее, пусть она и жива, труднее оплакивать.

Я храню память о нашей последней встрече: когда я увидел перед собой ее туфли и поднял глаза.

* * *

– Ксандер, – сказала она, присев передо мной на корточки, будто я ребенок. Она была одета в офисный костюм, бледно-медовые волосы местами блестели. Недавно постриглась. Недавно покрасилась. Мне в лицо пахнуло легким парфюмом. В вырезе на груди примостился кулон.

Вспоминаю стыд, который почувствовал, когда она взглянула на мои руки.

– Пойдем, – сказала она, вставая, – вон в то кафе. Позавтракаем.

Я засомневался, но мне так хотелось побыть с ней.

– Только не туда, – возразил я. – Меня не пустят. Есть другое местечко за углом.

Я был знаком с владельцем еще в прошлой, доуличной жизни. Он был родом из Ирака, до получения убежища в Великобритании работал врачом-терапевтом. «Бомбы Саддама. Я исправлял то, что они портили. Поэтому он, конечно же, хочет меня убить, – говорил он. – И семью».

– Мистер Ксандер, – произнес он, как только я вошел. – Вам как обычно?

Тут он застыл, увидев со мной Грейс. Такую опрятную и безупречно чистую.

– Прошу вас, присаживайтесь. – Он протер стол у окна кухонным полотенцем.

Грейс улыбнулась, и мы уселись за небольшой пластиковый столик.

– Такой умный человек. Такой умный, – повторил хозяин несколько раз, обращаясь к Грейс с явным намеком на меня, после чего отошел.

Грейс вздохнула и натужно улыбнулась.

– Нина рассказала мне, ну ты знаешь, об этом. – Она жестом показала, что имеет в виду меня. – Но я не думала, что все так плохо. Ты в порядке? Ну, то есть я знаю, что нет, но…

– Я в порядке, – перебил я.

– Ни в каком ты не в порядке, – возразила она. – Нина и Себ заверили, что ты можешь оставаться у них сколько потребуется.

– Сколько потребуется? Для чего?

– Чтобы привести себя в чувство.

– Я и так в чувстве, Мэйб. Я в чувстве.

– А что тогда значит вот это все? – Она перешла на шепот, потому что нам в этот момент принесли пластиковые меню.

– Спасибо, Удей, – сказал я.

Тот грустно улыбнулся, после чего снова удалился.

– Ну? – спросила она.

– Что ну?

– Ты высококвалифированный, образованный человек. Хоть бы и самому себе, но ты обязан заниматься чем-то более значительным.

– Я и занимаюсь чем-то, – ответил я, взяв меню.

Она прижала меню ладонью к столу и посмотрела мне в глаза.

– Я знаю, что с Рори…

Жестом я прервал ее.

– Ладно. Прости, Ксандер. Я знаю, ты все еще его оплакиваешь, и я знаю, тебе нужно время, чтобы найти свой путь. Но не такой.

Несколько мгновений я сидел молча, рисуя большим пальцем на меню круги, а затем поднял глаза.

– Зато ты все знаешь про путь.

Вздохнув, она выпрямилась.

– К истине ведут тысячи путей, Ксандер.

– К истине? Думаешь, в его смерти есть истина? Думаешь, это справедливо? Что в ней есть какая-то своя мораль? Правда?

– Ну, что бы там ни было, к морали оно отношения не имеет.

Эти слова меня задели. Всегда задевали, когда она их произносила.

– Что? То, что делаю я, – аморально?

– Вот! Попрошайничество, Ксандер! У тебя есть все. У других – нет. Других вынуждают обстоятельства. А какое у тебя оправдание?

– Мне не нужно оправдание, Грейс. Это называется свободная воля, – заявил я в ответ. – Год назад ты бы поняла. До того, как изменилась.

Она фыркнула. Запах и звук готовящейся еды разбудили мой желудок.

– Вот скажи, что такого хорошего в твоей жизни? Будь у тебя всего двадцать четыре часа, ты провела бы десять из них в работе? Нет. Ты была бы здесь. На улице. Ты бы прожила их.

Она снова вздохнула и, сдаваясь, взглянула на меня.

– Давай просто сделаем заказ.

Когда принесли счет, я инстинктивно полез в задний карман, но затем смущенно замер. Грейс сделала вид, что не заметила, и положила двадцать