* * *

Г-н де*, усматривавший причину упадка рода человеческого в появлении назарейской секты[418] и в феодальном порядке, говорил, что лишь тот будет хоть чего-нибудь стоить, кто отречется от христианства, перестанет быть французом и душой уподобится греку или римлянину.

* * *

Король прусский спросил Даламбера, видел ли тот короля Франции.

— Да, государь, — ответил Даламбер. — Я преподнес ему речь, произнесенную мною при вступлении в Академию.

— И что же он вам сказал? — осведомился король прусский.

— Государь, он не стал со мной разговаривать.

— С кем же он тогда говорит? — удивился Фридрих.

* * *

Г-н Амело,[419] министр по делам Парижа, человек на редкость ограниченный, сказал как-то г-ну Биньону:[420] «Покупайте побольше книг для королевской библиотеки — надо же, наконец, разорить Неккера».[421] Он полагал, что для этого достаточно перерасходовать 30—40 тысяч франков.

* * *

От друзей самого г-на д’Эгийона достоверно известно, что король никогда не назначал его министром иностранных дел. Просто г-жа Дюбарри однажды объявила ему: «Эта история слишком затянулась. Завтра же утром вы едете благодарить короля за место». Потом она предупредила короля: «Завтра утром господин д’Эгийон явится благодарить вас за назначение статс-секретарем по иностранным делам». Король промолчал. Д’Эгийон не решался ехать, но г-жа Дюбарри настояла, и он повиновался. Король и ему не сказал ни слова; тем не менее д’Эгийон тут же вступил в должность.

* * *

Представляясь в Нешателе[422] принцу Генриху,[423] М* сказал, что нешательцы обожают прусского короля. «Еще бы! — ответил принц. — Как подданным не любить монарха, если он живет за триста лье от них!».

* * *

Аббат Рейналь, обедая как-то в Нешателе у принца Генриха, все время разглагольствовал сам, не давая хозяину вставить хотя бы словечко. Чтобы получить, наконец, такую возможность, принц сделал вид, будто уронил что-то на пол, воспользовался наступившим молчанием и заговорил в свой черед.

* * *

Во время беседы короля прусского с Даламбером в комнату вошел один из слуг Фридриха, человек настолько красивый, что внешность его поразила Даламбера. «Это первый красавец в моих владениях, — заметил король. — Одно время он состоял при мне кучером, но я подумывал, не назначить ли его послом в Россию».[424]

* * *

Кто-то заметил, что подагра — единственная болезнь, которая придает человеку еще больше веса в обществе. «Еще бы! — подхватил М*. — Она все равно что крест Святого Людовика, данный за успехи у дам».

* * *

Г-н де Ла Реньер собирался жениться на мадмуазель де Жарент, юной и прелестной. Однажды, вернувшись от нее и предвкушая близкое свое блаженство, он спросил г-на де Мальзерба, с которым состоял в свойстве:

— Как вы считаете, будет мое счастье полным?

— Это зависит от обстоятельств.

— Вот как? От каких же именно?

— От того, кто станет первым любовником вашей жены.

* * *

Дидро[425] водил знакомство с одним шалопаем, очередная выходка которого привела к тому, что его дядя, богатый каноник, вознамерился лишить племянника наследства. Дидро отправился к этому канонику и вступился за молодого человека. Сперва он говорил с серьезным и важным видом, затем одушевился и впал в патетический тон. Хозяин, прервав его, стал рассказывать ему о нескольких недостойных поступках племянника.

— За ним водится кое-что похуже, — возразил Дидро.

— Что именно? — осведомился старик.

— Однажды он решил убить вас прямо в ризнице, но в это время туда кто-то вошел и помешал ему.

— Не может быть! Это клевета! — воскликнул каноник.

— Допускаю, — согласился Дидро. — Но даже если это правда, вы все равно обязаны простить вашего племянника ввиду его искреннего раскаяния, трудного положения и нищеты, в которую он впадет, если вы отречетесь от него.

* * *

Некоторые мои знакомцы из числа людей, наделенных пылким воображением и способностью тонко чувствовать, а потому неизменно проявляющих живой интерес к прекрасному полу, не раз говорили мне, что их всегда удивляет, как мало на свете женщин, восприимчивых к искусству, в особенности к поэзии. Один поэт, чьи весьма приятные произведения пользуются заслуженной известностью, рассказывал мне, в какое изумление повергала его некая умная, изящная, обладающая чувствительным сердцем дама. Она всегда была со вкусом одета, отлично играла на многих инструментах и при этом не имела ни малейшего представления о том, что такое ритм или чередование рифм: ей ничего не стоило заменить в стихе удачное, порой гениально найденное слово первым попавшимся, банальным выражением, даже если последнее нарушало размер. Из-за этого, признался мой собеседник, с ним не раз случалось то, что сам он именовал осечкой и что, по-моему, было большим несчастьем для поэта, писавшего эротические стихи и всю жизнь стремившегося стяжать благосклонность женщин.

Однажды, разговаривая с Вольтером, герцогиня де Шон осыпала его всяческими похвалами и с особенным восторгом отозвалась о гармоничности его прозы. Вольтер тут же упал к ее ногам и воскликнул: «Ах, сударыня, благодарю! Ведь я живу со свиньей, лишенной всякого слуха, не понимающей, что такое ритм, гармония» и т. д. Свинья, о которой он говорил, была г-жа дю Шатле,[426] его Эмилия.

* * *

Король прусский неоднократно приказывал составлять заведомо негодные топографические планы разных местностей. На них указывалось, например, что такое-то болото непроходимо, и неприятель, полагаясь на карту, верил тому, чего на самом деле не было.

* * *

М* называл высший свет притоном, в посещении которого не стыдно сознаться.

* * *

Я спросил М*, как случилось, что ни одна из земных радостей, насколько я могу судить, не поработила его. «Отнюдь не потому, — ответил он, — что я равнодушен к ним. Просто я нахожу, что за них приходится расплачиваться слишком дорого. Слава влечет за собой клевету, видное положение обязывает постоянно быть настороже, любовные утехи вынуждают много двигаться и утомляться, житейский успех сопряжен с различными неудобствами, ибо люди следят за каждым вашим шагом, обсуждают и осуждают его. Все, что может мне дать свет, я нахожу в своей собственной душе. Эти многократно подтвержденные наблюдения не привели меня ни к бесстрастию, ни к безразличию, но я сделался, так сказать, неподвижен; теперешнее мое положение представляется мне наилучшим из всех возможных, поскольку приятность его определена этой моей неподвижностью и возрастает вместе с последней. В самом деле, любовь — источник горестей, сладострастие без любви — минутная забава, а брак — еще того хуже; стать отцом — это