* * *

Некто, послушав «Георгики» Вергилия[474] в переводе аббата Делиля, сказал поэту: «Перевод превосходен. Не сомневаюсь, что как только автора назначат епископом, первый же свободный бенефиций — за вами».

* * *

Господа де Б* и де К* настолько близки, что их чуть ли не почитают образцом истинной дружбы. Однажды де Б* осведомляется у де К*:

— Не было ли среди женщин, принадлежавших тебе, какой-нибудь кокетки, которая спросила бы, кто тебе дороже — она или я, и готов ли ты пожертвовать мною ради нее?

— Была.

— Кто же это?

— Госпожа де М*, — ответил де К*.

Речь шла о любовнице его друга.

* * *

С возмущением рассказав мне об одной плутне поставщиков провианта, М* воскликнул: «Это стоило жизни пяти тысячам человек — они буквально умерли с голоду, сударь. Вот уж поистине знатный кусок с королевского стола!».

* * *

Г-н Вольтер заметил однажды по поводу религии, повсеместно приходящей в упадок: «А жаль! Скоро нам нечего будет осмеивать». — «Утешьтесь! — возразил г-н Сабатье де Кабр.[475] — Предмет и повод для осмеяния всегда найдутся». — «Не скажите, сударь! — сокрушенно вздохнул Вольтер. — Вне церкви нет благодати!».

* * *

Незадолго до смерти тяжелобольной принц Конти пожаловался Бомарше, что не надеется выздороветь — слишком уж он истощен тяготами войны, вином и наслаждениями.

— Что касается походов, — возразил Бомарше, — то принц Евгений[476] проделал двадцать одну кампанию и все-таки умер в семидесятивосьмилетнем возрасте. Что до вина, то маркиз де Бранкас[477] ежедневно осушал шесть бутылок шампанского и тем не менее дожил до восьмидесяти четырех лет.

— Допустим, — согласился принц. — А как насчет любовных утех?

— Вспомните вашу матушку! — отпарировал Бомарше (принцесса скончалась на восьмидесятом году жизни).

— Верно! — обрадовался Конти. — Пожалуй, я еще выкарабкаюсь.

* * *

Как-то раз регент обещал позаботиться о молодом Аруэ,[478] то есть подыскать ему должность и сделать из него важную персону. Вскоре после этого юный поэт попался регенту на глаза, когда тот в сопровождении всех четырех статс-секретарей[479] шел с заседания кабинета. Заметив его, регент сказал: «Я не забыл о тебе, Аруэ, — ты будешь ведать департаментом придворных шутов». — «Что вы, монсеньер! — ответил Аруэ. — Там у меня нашлось бы чересчур много соперников. Четверых я уже вижу». Регент чуть не лопнул со смеху.

* * *

Когда маршал Ришелье после взятия Маона явился ко двору, первые, вернее, единственные слова, сказанные ему Людовиком XV, были таковы: «Знаете, маршал, а ведь бедняга Лансматт умер». Лансматтом звали старого камер-лакея.

* * *

Когда «Журналь де Пари» напечатал чрезвычайно глупое письмо г-на Бланшара[480] о воздухоплавании, кто-то заметил: «Господину Бланшару уже незачем подниматься в воздух — он и без того воспарил».

* * *

Монтазе,[481] епископ Отенский, а затем архиепископ Лионский, был не только священник, но и отменно ловкий царедворец. Доказательство тому — хитрость, на которую он однажды пустился. Зная за собой грешки, могущие легко погубить его в глазах театинца[482] Буайе,[483] епископа города Мирпуа, он сам написал на себя анонимное письмо, полное клеветнических и явно нелепых измышлений. Послание это он адресовал епископу Нарбоннскому. Тот имел с ним объяснение, и Монтазе намекнул ему на коварство своих тайных недругов. Когда же последние действительно прибегли к анонимным письмам, где была изложена доподлинная правда, Буайе решил пренебречь ими: обманутый первым письмом, он счел за благо не доверять и остальным.

* * *

Людовик XV заказал свой портрет Латуру[484] и во время сеансов часто разговаривал с художником. Ободренный тем, что король доволен его работой, живописец, естественно, осмелел и однажды позволил себе сказать: «А ведь ваши адмиралы не в ладах с морем, государь». — «Вот как? — сухо отозвался король. — Зато с ним в ладах мой Верне».[485]

* * *

Герцогиня де Шон, жившая в разводе с мужем, находится при смерти. Ей докладывают:

— Вас пришли соборовать.

— Еще минутку!

— Вас желает видеть герцог де Шон.

— Он здесь?

— Да.

— Пусть обождет. Впустите его вместе со святыми дарами.

* * *

Как-то раз, когда я гулял в обществе одного своего друга, с ним раскланялась довольно подозрительная личность. Я спросил, кто это такой. Мой друг ответил, что это человек, совершающий ради отечества то, на что не решился бы даже Брут.[486] Я попросил собеседника низвести свою высокую мысль до уровня моего убогого разума и узнал, что его знакомец — полицейский шпион.

* * *

Г-н Лемьер,[487] сам того не подозревая, отменно сострил, когда сказал, что между его «Малабарской вдовой» в постановке 1770 года и той же трагедией в постановке 1781 года такая же разница, как между вязанкой и возом дров. В самом деле, успех этой пиесе после ее возобновления принес именно костер на сцене, устроенный гораздо более эффектно, нежели в первый раз.

* * *

Некий философ, решив начать уединенную жизнь, прислал мне письмо, дышавшее рассудительностью и добродетелью. Кончалось оно такими словами: «Прощайте, друг мой! Не старайтесь подавить в себе интересы, связующие людей с обществом, но непременно развивайте в себе чувства, которые отдаляли бы вас от него».

* * *

Дидро, и в шестьдесят два года остававшийся любителем женщин, сказал однажды кому-то из друзей: «Я то и дело твержу себе: „Ах, старый дурак, старый юбочник! Когда же ты перестанешь подвергать себя риску получить позорный отказ или дать осечку и осрамиться?“».

* * *

Г-н де К* распространялся о преимуществах английского образа правления в собрании, где присутствовало несколько епископов и аббатов. Один из них, аббат де Сегеран, возразил ему: «Сударь, то немногое, что я знаю об этой стране, отнюдь не пробуждает у меня желания поселиться в ней. Уверен, что мне там было бы очень плохо». — «Именно потому эта страна и хороша, господин аббат», — в простоте душевной ответил де К*.

* * *

Несколько французских офицеров посетили Берлин, и один из них явился на прием к королю в партикулярном платье и белых чулках. Король, подойдя к нему, осведомился, как его зовут.

— Маркиз де Бокур.

— Какого полка?

— Шампанского.

— А, того самого, где плюют на дисциплину! ..

И король заговорил с остальными офицерами, на которых были мундиры и ботфорты.

* * *

Г-н де Шон, заказав портрет своей жены в образе Венеры, никак не мог решить, в каком