* * *

У врача Бувара был на лице шрам в форме буквы «С», который сильно обезображивал его. Дидро любил повторять, что Бувар обязан этим уродством своей неловкости: взявшись за косу Смерти, он стукнулся о косовище.

* * *

Проезжая через Триест и по обычаю своему сохраняя инкогнито, император[490] остановился в гостинице. На вопрос его, не найдется ли удобной комнаты, ему ответили, что свободны лишь две чердачные каморки, — последний хороший номер занял недавно приехавший немецкий епископ. Император распорядился подать ужин, но и тут оказалось, что остались лишь яйца да овощи: вся птица пошла на стол прелату и его свите. Тогда император велел спросить епископа, не пригласит ли тот его, как иностранца, разделить с ним трапезу. Епископ ответил отказом. Императору пришлось ужинать с одним из епископских капелланов, для которого не нашлось места за общим столом. Он спросил священника, зачем они едут в Рим. «Его преосвященство намерен исхлопотать себе бенефиций, приносящий пятьдесят тысяч гульденов дохода, благо император еще не знает, что этот бенефиций освободился», — ответил капеллан и переменил разговор. Вечером император написал два письма: одно — кардиналу-датарию,[491] другое — своему послу, и попросил нового знакомца по приезде в Рим передать их по адресу. Капеллан сдержал слово и, к великому своему изумлению, получил от кардинала-датария жалованную грамоту на вышеназванный бенефиций. Он сообщил об этом своему епископу, и тот немедленно уехал восвояси. Капеллан же задержался в Риме и позднее рассказал прелату, что история с бенефицием явилась следствием писем, адресованных имперскому послу и кардиналу-датарию тем самым иностранцем, с которым его преосвященство не пожелал поделиться ужином в Триесте: иностранец оказался императором!

* * *

Граф де* и маркиз де* спросили меня, усматриваю ли я какое-либо различие в их житейских правилах. «Различие действительно есть, — ответил я: — один из вас готов лишь облизывать уполовник, а второй способен еще и проглотить его».

* * *

В 1788 году, получив отставку, барон де Бретейль всячески порицал поведение архиепископа Санского.[492] Он называл его деспотом и приговаривал: «А вот я хотел, чтобы королевская власть не выродилась в деспотию и не выходила за пределы, которыми была ограничена при Людовике XIV».[493] Он полагал, что такие речи — признак гражданского мужества и могут даже погубить его во мнении двора.

* * *

Однажды, когда у г-жи д’Эпарбе[494] было любовное свидание с Людовиком XV, король сказал ей:

— Ты жила со всеми моими подданными.

— Ах, государь!..

— Ты спала с герцогом Шуазелем.

— Но он так влиятелен!

— С маршалом Ришелье.

— Но он так остроумен!

— С Монвилем.

— У него такие красивые ноги!

— В добрый час!.. Ну, а герцог д’Омон?[495] У него-то ведь нет ни одного из этих достоинств.

— Ах, государь, он так предан вашему величеству!

* * *

Г-жа де Ментенон[496] гуляла с г-жой де Келюс[497] у пруда в Марли.[498] Вода была так прозрачна, что дамы разглядели плававших в ней карпов. Рыбы были тощими и невеселыми, двигались медленно. Г-жа де Келюс обратила на это внимание своей спутницы, и та ответила: «Они, как и я, скучают по той мутной луже, откуда их извлекли».

* * *

Колле[499] положил на срочный вклад изрядную сумму, поместив ее из десяти годовых у некоего финансиста, который за два года не выплатил ему ни одного су. «Сударь, — заявил банкиру Колле, — я обратил свои деньги в пожизненную ренту именно затем, чтобы получать ее при жизни».

* * *

Английский посол в Неаполе устроил однажды очаровательный праздник, стоивший ему, однако, не слишком дорого. Это стало известно, и в свете принялись злословить, хотя сначала праздник был сочтен очень удачным. Посол расквитался с хулителями как истый англичанин и человек, умеющий презирать деньги. Он объявил, что намерен устроить новый прием. Все решили, что британец собирается взять реванш и праздник будет поэтому чем-то из ряда вон выходящим. В назначенный день гости толпой съехались в посольство, но никаких приготовлений к приему не обнаружили. Наконец, слуга вынес жаровню. Собравшиеся замерли в ожидании чуда. «Господа, — сказал им посол, — вам не важно, весело у меня или скучно; вас интересует одно — во сколько мне встал прием. Смотрите же! (и, распахнув свой фрак, он показал приглашенным его подкладку). На нее пошло полотно Доменикино[500] ценой в пять тысяч гиней. Но это не все. Вот десять векселей на предъявителя по тысяче гиней каждый. Они выписаны на амстердамский банк (с этими словами посол скомкал бумаги и бросил их на жаровню). Не сомневаюсь, что сегодня вы разъедетесь по домам, довольные и праздником, и мною. До свиданья, господа! Прием окончен».

* * *

«Потомство, — говаривал г-н де Б*, — это всего-навсего новая публика в театре, приходящая на смену старой. Ну, а что такое нынешняя публика — нам известно».

* * *

Н* говорил: «Как в нравственном, так и в физическом отношении, как в прямом, так и в переносном смысле мне ненавистны три вещи: шум, опьянение и похмелье».

* * *

Узнав, что некая особа легкого поведения вышла за человека, слывшего до тех пор вполне добропорядочным, г-жа де Л* заметила: «Даже будучи потаскушкой, я все равно осталась бы честной женщиной: мне в голову бы не пришло взять в любовники того, кто способен на мне жениться».

* * *

«Госпожа де Ж*, — утверждал М*, — слишком умна и ловка, чтобы ее презирали столь же глубоко, как многих других женщин, гораздо меньше достойных презрения».

* * *

На первых порах своей брачной жизни покойная герцогиня Орлеанская[501] была сильно влюблена в мужа — свидетели тому почти все закоулки Пале-Рояля.[502] Однажды супруги отправились навестить вдовствующую герцогиню,[503] которой тогда нездоровилось. Во время беседы она задремала, и герцог с молодой женой решили немного позабавиться, предавшись утехам прямо у постели больной. Та заметила это и упрекнула невестку: «Сударыня, вы первая заставляете меня краснеть за замужних женщин».

* * *

Маршал де Дюрас, разгневавшись на одного из своих сыновей, воскликнул: «Уймись, негодник, или поедешь ужинать к королю!». Дело в том, что молодой человек дважды ужинал в Марли и чуть не умер там со скуки.

* * *

Дюкло то и дело оскорблял аббата д’Оливе,[504] о котором