Шрифт:
Закладка:
Глава 122
Канада. Калгари
Еще только октябрь, а уже изморось на окнах, снег по утрам. Почти сутки Элайна провалялась в постели в глубокой лени, болела голова, не хотелось вставать. Зачем, куда? Идти ей совершенно некуда. До пустого холодильника и до унитаза. Других маршрутов не намечается.
После скандала на катке, когда Майкл грохнул об лед видеокамеру, жизнь Элайны покатилась прямиком под откос. Деньги, полученные от московского ученого, очень скоро испарились. Денег-то было кот наплакал – тысяча долларов. Бутылка водки стоит сорок. Вот и считайте. А пожрать? А на проезд? Разошлись деньги.
Нет, без велфера Элайне не прожить: на шее у Майкла долго не просидишь. Рухнет его шея вместе с его глупой головой. Элайна хотела было перевести свой велфер из Квебека в Альберту, но тут же выяснилось, что в Монреале о ее отсутствии ни одна собака не знала. Кроме Клода. Причитающееся Элайне пособие все время ее пребывания в Калгари он получал самым исправным образом. Как-то исхитрялся, за Элайну подписывался, врал, будто она болеет: то в депрессии, то простужена. Однажды даже голос ее имитировал по телефону…
Надо ехать в Монреаль и доказывать, что деньги, с февраля прошлого года выплаченные на пропитание безработной гражданки Канады Элайны Ив, присвоены ее бывшим партнером, то есть, грубо говоря, украдены. Делать это страшно по двум причинам. Во-первых, она рискует и вовсе потерять право на пособие. Как она жила все эти месяцы? Сын кормил? Замечательно. Пусть и дальше кормит. Во-вторых, не приведи господи встретить Клода! Следующего пособия, то есть ноябрьского, он с гарантией не получит: Элайна слишком наследила звонками из Калгари. Лучше сразу умереть, чем встретить Клода. Клода Элайна боится больше, чем смерти. Вот и болит голова…
К холодильнику Элайна уже не подходит. Только к унитазу. Можно считать, что она объявила голодовку. Точно, она узница совести! Голодает потому, что в доме даже макароны закончились, единственное, что можно съесть, это томатный кетчуп, горчица и соевый соус. Все в маленьких пластиковых упаковочках – из «Макдоналдсов» и других подобных харчевен. Они оба – и Майкл, и Элайна – иногда прихватывают. Но лопать эти прибамбасы в чистом виде невозможно, нужен, по крайней мере, кусок хлеба. Лучше кусок мяса. Элайна сглотнула слюну. Размечталась!
Какая все-таки Лариса сука. Купается в деньгах, а Майклу ни доллара, ни полдоллара – никогда! Может, Майкл не берет? С него станет, он ведь гордый. Ну, так предложи Элайне! Элайна с Майклом поделится. Догадайся, сука, будь благодарна, будь благородна… Все, нет больше сил терпеть этот паршивый голод. Встала, оделась, пошла в церковь. Не в русскую, туда бы она постеснялась, а в католическую, более того – в филиппинскую.
По-английски филиппинцы говорят отлично, Элайну принимают за пришлую бродяжку, полубездомную, безденежную, слегка аморальную, чем она, в сущности, и является. Аморальность (легкая, легонькая такая аморальность) читалась то ли в выражении глаз, то ли в факте ее неоднократных визитов к филиппинским братьям и сестрам.
Они очень хорошо кормят, филиппинские католики. Лучше, чем итальянцы или португальцы, гораздо лучше, чем французы. И готовят вкусно, и с собой дают. Но это не главное. Основное преимущество филиппинцев заключается именно в том, что они филиппинцы. Элайну они своей не считают и считать не могут. Она собака другой породы. Наставить ее на путь истинный они не могут по умолчанию. Вот и молчат.
Горячим у филиппинцев кормят редко – раз в месяц, а то и реже. Зато у них всегда можно разжиться сухим пайком. Эмпирическим путем Элайна установила, что ночью паек не гарантирован. Получишь, если повезет разбудить живущую при церкви «ничью бабушку», филиппинку лет двухсот – трехсот, ростом не более полуметра.
«Ничья бабушка» никогда не произносила ни звука. Может, она была немой, а заодно, разумеется, и глухой, может, в ее неземном возрасте говорить было слишком утомительно, а может, она молчала по религиозным убеждениям. Это было неизвестно и неважно. Важно было до бабушки достучаться, изо всех сил колотя ногой в металлическую дверь церковного гаража или лихорадочно тряся выпендрежно-фигурную латунную ручку входной двери. На звуки реагировали две кошки, давно и искренне преданные католицизму. Кошки будили церковную затворницу, затворница отпирала дверь и вела Элайну в подвал, в кухню. К сундукам-холодильникам, полным мороженого хлеба, мороженых кур, гусей и индеек, скрученных в шары и герметично упакованных в пластик, так что похожи они были не на убитых птиц, а на промерзшие насквозь футбольные мячи. Здесь же громоздились полки, до потолка заставленные дарами местного «фуд банка» – просроченными, но годными в пищу товарами из ближайшего супермаркета. Всем тем, что жалуют нуждающимся простые сочувствующие граждане.
Были тут коробки с печеньем, баночки бутербродных «смузи», арахисовых и прочих, огромные матерчатые мешки риса, горы детского питания в мелкой расфасовке, годившегося уже только для голодных взрослых, штабеля слипшегося просроченного маршмеллоу – примитивнейшей «сладкой ваты», белой, как снег, похожей на разодранную в клочья губку. Элайна этот маршмеллоу терпеть не могла!
Когда кормили горячим, она с удовольствием садилась и ела. Если же застолья не было, то разрешалось взять сухой паек и унести его восвояси. Практически это был бесплатный магазин. Коммунизм в отдельно взятом филиппинском храме.
Элайна обычно брала хлеб, бекон и маргарин – что днем, что ночью. Мороженых гусей-лебедей не брала. Кто их готовить-то будет? Всегда хотелось кофе, но баночки растворимого кофе разбирались столующимися в первую очередь. Разжиться сублимированной кофеподобной химией Элайне никогда прежде не удавалось. А тут пруха! Двухсотграммовая банка смотрит на нее и улыбается. Темно-коричневые, местами даже черные кристаллики сухо шуршат внутри. Кофечко мое! Кинь в чашку ложечку, залей кипятком и радуйся жизни! Элайна возрадовалась заранее. Так развеселилась, что прямо с филиппинско-католической снедью поперлась в ликерный магазин (полчаса до закрытия), стибрить хотела в дополнение к кофе бутылочку «Столичной». Ма-аленькую такую бутылочку – пол-литра всего.
«Столичная» – водка особая, это настоящая русская водка. Ее и в мамины коммунистические времена в России пили. В Канаде, правда, слово «Столичная» пишется не по-русски, а по-английски: «Stolichnaya». Но кто читает-то? Чай, не книжку в библиотеке берут! Привязалось к Элайне это Улькино словечко: чай. Почему не кофе?
Баночка кофе – улыбка судьбы – в ликерном ее и погубила… Прорвался целлофановый мешок, банка покатилась по полу, Элайна наклонилась, чтобы ее поднять. У нее на секунду приоткрылась куртка, отверзлась щель. Водка-душегубица тут же сунула в эту щель крытую золотом головку, сверкнула, брызнула открытием в мозги тощего, длинного, рукастого раскладчика бутылок.
– A thief![25] – возопил он изумленно и схватил Элайну за руку.
Глава 123
Если бы проклятущая банка с кофе выскочила из дырки в пакете минутой раньше, все обошлось бы как нельзя лучше. Стоя в той части магазина, где все нормальные покупатели выбирают, чего бы такого выпить, и складывают отобранные бутылки в тележки, Элайна могла бы заявить, что вот как раз и собирается сейчас подойти к кассе и оплатить покупку. А что вместо тележки положила выбранный бутыльман за пазуху, так это сугубо по религиозным соображениям. Исключительно в силу национальных традиций. Отношение к алкоголю у русских трепетное. Перед тем как распить бутылку, ее надобно приласкать, ближе к сердцу подержать… Мало ли какой чуши можно наплести при желании.
Но, увы, донкихот из винно-водочного, держиморда-раскладчик в полотняном фартуке ниже костлявых колен, схватил Элайну по другую сторону кассовых баррикад: она находилась уже там, где честные покупатели пускались в свой последний путь – к выходным дверям, чтобы оказаться за пределами магазина. На свободе!
Держиморда-раскладчик повис на Элайне, словно она собиралась вырваться и убежать. Она и собиралась, но виснуть он все равно права не имел! Элайна хотела стряхнуть тощего с рукава, а он вцепился как бульдог. Мертвая хватка. Вместо собачьих зубов – холодные пальцы. Она его – бац! В пах. Отпусти,
