Мать моя, Анна Петровна, была прекрасной пианисткой, отец пел, Левитан же страстно любил музыку. Яркие, мажорные мелодии не привлекали его внимание; нравились ему очень напевы задумчивые, минорные. Помню, например, с каким вниманием и наслаждением слушал он романс Грига «Как солнца луч». И вообще он Грига очень любил.

Мне кажется, что дом моих родителей привлекал Левитана также своим семейным уютом. Перед моими глазами стоит наша скромная гостиная с ее мягкой мебелью, обитой пестреньким кретоном. Там у одного окна находилось любимое круглое кресло Левитана. В нем Исаак Ильич иногда просиживал в сумерках целые часы, тихий и задумчивый.

В декабре 1896 года отец пришел к Левитану приглашать его на мои именины: мне исполнилось десять лет. Исаак Ильич захотел подарить мне какой-нибудь этюд свой. «Эх, – говорил он, перебирая этюды, – все это слишком мрачное для подарка такой юной особе!»… Наконец, он остановился на небольшом пейзаже с цветущими яблонями. На этом замечательном подарке он сделал надпись: «Милой деточке Анюрке старый хрыч И. Левитан. 1896».

Недалеко от Малого Ярославца, у станции Обнинское, находилась дача отца «Бугры». Здесь, в гостях у нас, Левитан провел как-то летом около недели. Дольше он не захотел остаться, так как пейзаж казался ему лишенным того настроения, которое он искал в природе. Увлекался он в «Буграх» чудесами лунного света и писал этюды различных уголков природы, освещенных луной.

Я была слишком молода, чтобы разбираться в творчестве и художественных вкусах Левитана. Могу припомнить лишь, со слов отца, такой случай. Как-то встретился он с Левитаном на выставке[192], где экспонировалась картина «Стога» французского художника – импрессиониста Клода Моне. Отцу она совершенно не понравилась, и он стал ее всячески порицать. Однако Левитан с ним не соглашался. «Не говорите, не говорите, – возражал он, – здесь что-то есть…»[193].

Л.Д. Донской[194]

НЕСКОЛЬКО СЛОВ О ЛЕВИТАНЕ

Знакомство мое с И.И. Левитаном в общем длилось года четыре и оставило у меня самые теплые впечатления. Оно относится к началу 90-х годов. Я часто бывал в то время в доме Кувшинниковых, у них собирались артисты; не раз удавалось видеть там М.Н. Ермолову[195], А.И. Южина[196], А. П. Ленского. Из певцов бывал, кажется, я один.

Как-то вечером, помню, входит в гостиную брюнет, довольно угрюмый на вид. С.П. Кувшинникова знакомит нас: Донской. Она имела такое обыкновение знакомить, называя только фамилию, без имени, отчества. Даем друг другу руку и ни слова… Так просидел он весь вечер. Меня заставили петь. Петь пришлось много: из «Лоэнгрина», «Пиковой дамы», «Паяцев», «Нерона». Словом, из всех тогдашних новых постановок. Левитан слушал очень внимательно. Заговорил он со мной только при следующей встрече. Обменялись несколькими замечаниями о музыке; конечно, я восхищался его картинами.

В эту зиму мы встречались с ним почти каждую неделю: то в доме Кувшинниковых, то у А.П. Ленского, и скоро познакомились настолько, что я начал заходить к нему в студию, в дом Морозова.

Встречал он меня очень ласково, охотно показывал свои эскизы и картины, по обыкновению требовал за это «взятку»: я должен был ему спеть. Исаак Ильич вообще любил музыку, но питал особенное пристрастие к «Лоэнгрину» и требовал бесконечных повторений «Прощанья с Эльзой». Нечего делать, я прятался за какую-нибудь картину и снова, снова «прощался».

Захожу однажды к Кувшинниковым. Смотрю, все в страшном горе и волнении.

– Что такое? В чем дело?

– Разве вы не знаете? Левитану запрещен въезд в Москву, его высылают[197].

Приходит сам Левитан, взволнованный, мрачно настроенный…

Помню, кто-то из присутствующих плакал… всплакнул, и я за компанию. Однако дело обошлось благополучно: распоряжение было отменено, и С.П. Кувшинникова устроила по этому случаю празднество, необыкновенно радостное, оживленное и веселое… Артисты много читали, я пел по обыкновению.

Спрашиваю как-то Левитана, где он думает провести лето?

– А где-нибудь между Москвой и Петербургом.

– Так едем в Тверскую губернию: поселитесь у меня или у кого-нибудь из соседних помещиков.

– Что же, если понравится, отчего и не поселиться.

Поехали. Помню забавный эпизод в имении Орловых, милых людей, с которыми я позже познакомился и был в очень близких отношениях. Въехали мы на двор в шарабане, оба запыленные, со вздернутыми воротниками и довольно-таки непрезентабельные. Собакам мы не понравились, и они подняли невероятный лай. Мы притаились: сидим и ждем. Наконец на лай высовывается из окна какая-то фигура.

– Не сдадите ли дачу господину художнику? – спрашиваю.

– Ху-дож-ни-ку? Нет, извините, художнику не сдадим…

Так мы и уехали ни с чем. Когда я познакомился и сошелся с Орловыми, то рассказал им как-то, что привозил в тот раз знаменитого Левитана. И надо было видеть их смущение и огорчение.

Однако такого рода поездки Исааку Ильичу не понравились, и мы прямо пробрались ко мне. В моем Гирине он прогостил дня четыре. Водил я его не только по полям и лесам, но и по болотам. Иногда во время таких путешествий он вдруг останавливался и томительно долго, как будто ждал чего-то. Раз мне стало скучновато выдерживать такую длинную паузу.

– Исаак Ильич, о чем это вы задумались так основательно-страшновато?

– А вот видите облачко? – показывает он. – Оно станет сейчас закрывать солнце, и кругом лягут полутени, которых я жду.

У меня тогда он не остался, а нашел себе дом в имении «Островно» по Рыбинско-Бологовской дороге, куда я к нему наведался разок в то лето.

К сожалению, в одну из следующих зим знакомство наше пошло на убыль: Исаак Ильич стал реже и реже бывать в тех двух домах, где мы с ним встречались.

Я рассказал вам про первую нашу встречу. Тогда он показался мне немножко замкнутым, сдержанным и даже угрюмым… Как обманчивы бывают первые впечатления! Трудно представить себе более простого, душевного и милого человека.

Но бывали и у Левитана необыкновенные подъемы настроения: это случалось с ним во время споров об искусстве. Я не настолько понимал в живописи, чтобы в них участвовать, но ужасно любил наблюдать со стороны, как Исаак Ильич «схватывался» с А. П. Ленским или с кем-нибудь другим. И сейчас он стоит передо мной, как живой, в разгар спора: небольшого роста, худой, костистый, со сдержанными, но полными внутреннего огня жестами, со сверкающими, удивительными глазами… Его речь в таких случаях была фейерверком, и он засыпал своего противника бесконечными потоками блесток… Откуда что бралось? Неожиданные мысли выливались в те образные и своеобразные выражения, которыми умеют думать и говорить только художники. В каждом слове чувствовались сила и уверенность страстного