Шрифт:
Закладка:
Однажды Левитан приютился за городом у самой дороги и в тени зонта внимательно писал этюд. День был праздничный. После обедни женщины, возвращавшиеся в соседнюю деревню, с любопытством останавливались и смотрели на Левитана. Постоят, посмотрят и проходят. Но вот плетется дряхлая, подслеповатая старушонка. Тоже остановилась; щурясь от солнца, долго смотрела на художника, потом начала истово креститься, вынула из кошеля копеечку и, положив ее осторожно в ящик с красками, пошла тихонько прочь. Бог знает, за кого приняла она Левитана и какие мысли роились в ее старой голове, но Левитан долго потом хранил эту монетку.
Жилось нам удивительно хорошо. Даже Левитан, и тот перестал хандрить, и настроение это отражалось на его картинах. Увидав первые его картины, написанные в Плёсе, А.П. Чехов очень их расхвалил.
– Знаешь, – заметил он Левитану, – на твоих картинах даже появилась улыбка.
Действительно, здесь были написаны несколько лучших картин Левитана: «Золотой Плёс» («Вечер»), «После дождя», «Тихая обитель» и др. Писал их Левитан с маленьких набросков, и больше по впечатлению, а многое и целиком с натуры.
Тут же после поездки в Рыбинск начал он и свою великолепную и оригинальную картину Волги «Свежий ветер» с вычурными кормами тихвинок и росшив, убегающих за буксирным пароходом.
Очень интересовала нас и старенькая деревенская церковка, одиноко ютившаяся со своей звонницей на одном из городских холмов (этюд Левитана с этой церковки и ее внутренность, равно как и мой такой же – в Третьяковской галлерее. Сама же она, этот памятник далекой старины, недавно сгорела от огня, который заронили курившие в ее тени городские ребятишки).
Порой нас вдруг охватывала страсть к охоте, и мы целыми днями бродили по полям и перелескам, благо у Левитана всюду была с собой и его любимая Веста.
Однажды мы собрались на охоту в заречные луга. В ожидании лодки, которая должна была нас перевезти за Волгу, я приютилась на завалинке, у прибрежной избушки, а Левитан с ружьем под мышкой рассеянно шагал по берегу. Над рекой и над нами плавно кружились чайки. Вдруг Левитан вскинул ружье, грянул выстрел – и бедная белая птица, кувыркнувшись в воздухе, безжизненным комком шлепнулась на прибрежный песок.
Меня ужасно рассердила эта бессмысленная жестокость, и я накинулась на Левитана. Он сначала растерялся, а потом тоже расстроился.
– Да, да, это гадко. Я сам не знаю, зачем я это сделал. Это подло и гадко. Бросаю мой скверный поступок к вашим ногам и клянусь, что ничего подобного никогда больше не сделаю, – и он в самом деле бросил чайку мне под ноги.
Разнервничались и расстроились мы не на шутку. Никуда, разумеется, не поехали и ушли с чайкой домой.
Не лучше чувствовали мы себя и на другой день. Я злилась, а Левитан нервничал и всячески себя ругал. Чайку мы унесли в лес и там зарыли, а Левитан при этом до того разволновался, что даже стал клясться бросить навсегда охоту… Но увы! Инстинкт охотника восторжествовал, и через два дня тихонько от меня Левитан ушел на рассвете и вернулся с полным ягдташем. Так мало-помалу эпизод с чайкой был забыт, хотя, кто знает, быть может, Левитан рассказал о нем Чехову, и Антон Павлович припомнил его, когда писал свою «Чайку».
Но возвращаюсь к работам Левитана. Здесь же, в Плёсе, была написана им и еще одна из лучших его картин – «Тихая обитель». Эта картина, которой А. Н. Бенуа приписывает такое большое значение в развитии творчества художника, связана была для Левитана с очень значительным переживанием.
Еще раньше, во время жизни в слободке под Саввиным монастырем, Левитан сильно страдал от невозможности выразить на полотне все, что бродило неясно в его душе. Однажды он был настроен особенно тяжело, бросил совсем работать, говорил, что все для него кончено и что ему не для чего больше жить, если он до сих пор обманывался в себе и напрасно воображал себя художником… Будущее представлялось ему безотрадно мрачным, и все мои попытки рассеять эти тяжелые думы были напрасны. Наконец я убедила Левитана уйти из дому, и мы пошли по берегу пруда, вдоль монастырской горы. Вечерело. Солнце близилось к закату и обливало монастырь горячим светом последних лучей, но и эта красивая картина не разбудила ничего в душе Левитана.
Но вот солнце стало заходить совсем. По склону горы побежали тени и покрыли монастырскую стену, а колокольни загорелись в красках заката с такой красотой, что невольный восторг захватил и Левитана. Зачарованный, стоял он и смотрел, как медленно всё сильнее и сильнее розовели в этих лучах главы монастырских церквей, и я с радостью подметила в глазах Левитана знакомый огонек увлечения. Скоро погасли яркие краски на белых колоколенках, и, освещенные зарей, они лишь слегка розовели в темнеющем небе, а кресты огненными запятыми загорелись над ними. Картина была уже иная, но чуть ли не еще более очаровательная…
Невольно заговорил Левитан об этой красоте, о том, что ей можно молиться, как богу, и просить у нее вдохновения, веры в себя, и долго волновала нас эта тема. В Левитане точно произошел какой-то ‹перелом, и когда мы вернулись к себе, он был уже другим человеком. Еще раз обернулся он к бледневшему в сумерках монастырю и задумчиво сказал:
– Да, я верю, что это даст мне когда-нибудь большую картину.
Ничего подобного, однако, он тогда не начал, а мы со Степановым не хотели об этом заговаривать и напоминать Левитану о его мрачных думах.
Прошло два года. Левитан поехал из Плёса в Юрьевец в надежде найти там новые мотивы и, бродя по окрестностям, вдруг наткнулся на ютившийся в рощице монастырь. Сам он был некрасив и неприятен по краскам, но был такой же вечер, как тогда в Саввине: утлые лавы, перекинутые через речку, соединяли тихую обитель с бурным морем жизни, и в голове Левитана вдруг создалась одна из лучших его картин, в которой слились в одно и саввинские переживания, и вновь увиденное, и сотни других воспоминаний. Сам Левитан очень любил эту дивную картину и написал ее повторение с группой богомольцев на мостках.
Другая картина – «Золотой Плёс» – была написана около того же времени и при довольно необычных условиях. Судьбе угодно было впутать нас в семейную драму одной симпатичной женщины-старообрядки. Мятущаяся ее душа
