художниками на этюды на Волгу в качестве полноправного товарища. В городе у нее бывала «вся Москва» – писатели, артисты, главным образом художники, – в скромной казенной квартире под одной из московских полицейских частей, где ее муж занимал должность участкового врача… Эту квартиру она устроила оригинально, «не как у всех»: в столовой поставила лавки, кустарные полки, солонки и шитые полотенца «в русском стиле», спаленку свою задрапировала на манер восточного шатра, по комнатам у нее гулял ручной журавль и т. п. Муж у нее был терпеливый, молчаливый. Вся его роль сводилась к тому, что он часам к двенадцати отрывался от шахмат, за которыми сидел с каким-нибудь приятелем, и, входя в гостиную, где читали, пели, играли и разговаривали, приглашал:

– Пожалуйте закусить, господа!

За ужином он продолжал оставаться молчаливо гостеприимным; ужин всегда был скромный, но вкусный, и Софья Петровна с гордостью хвалила мужа, подчеркивая, что «хозяйка дома» он, а не она.

Антон Павлович недолюбливал Софью Петровну. В то время в Москве шла трагедия Грильпарцера «Сафо», которую изумительно играла Ермолова, изображая трагедию стареющей Сафо, любимый которой Фаон увлекается юной Мелиттой. Антон Павлович прозвал Софью Петровну – Сафо, Лику – Мелиттой и уверял, что Левитан сыграет роль Фаона… Софья Петровна действительно была близка с Левитаном. Левитану тогда было за тридцать лет. Очень интересное лицо, слегка вьющиеся темные волосы, очень высокий лоб; великолепные бархатные глаза, остроконечная бородка – тип семитический в его наиболее благородном выражении, испанско-арабском. Недаром у Чеховых его любили наряжать бедуином, и Антон Павлович устраивал с ним целые театральные представления, где он «творил намаз», подползал из-за кустов с ружьем или его убивали и т. д. В своих бархатных рабочих блузах он совершенно казался сошедшим со старинного портрета кисти Веласкеза… Он знал, что им любуются, и сам обращал внимание на свою наружность, на свой галстук, повязанный бантом, и пр. Вот насколько Антон Павлович внешностью не походил на «писателя», каким его себе представляют читатели романов, настолько Левитан был типичен для художника: если бы вывести художника на сцене, то лучшего грима нельзя было бы придумать, чем изобразив его.

Первое же лето по моем приезде в Москву я провела с Софьей Петровной и Левитаном. Они сняли старинное имение у обедневших помещиков Островно в очень красивой местности на озерах, недалеко от Меты, и Софья Петровна на все лето пригласила меня с молоденькой приятельницей: она любила окружать себя молодыми лицами… Левитан очень нас любил, звал «девочками», играл с нами, как с котятами, писал нас в наших платьицах «ампир», меня в сиреневом, а ее в розовом, на серебристых от старости ступенях террасы, заросшей сиренью; возил нас на лодке на островок и оставлял там до шести часов, когда опять приезжал, чтобы отвезти домой. На этом островке мы оставались одни и жили жизнью лесных нимф: купались, обсыхали на солнце, опять купались, рвали землянику, а потом она учила какие-то монологи, – она была ученицей театральной школы, тоненькая девушка с наивными глазами и толстой косой, – а я писала бесконечные стихи. Когда раздавался плеск весел по озеру в предзакатной тишине, мы набрасывали свои платьица и бежали к берегу, и уже с озера слышали веселый голос Левитана:

– Девочки, ужинать! Раки сегодня!..

Софья Петровна была ласкова, весела, ходила в каких-то невероятных греческих хитонах или утрированно васнецовских шушунах и по вечерам играла Лунную сонату или Appassionat’y, а Левитан слушал, жмурил от удовольствия глаза и по своей привычке протяжно вздыхал…

Но идиллия нашей жизни к середине лета нарушилась. Приехали соседи, семья видного петербургского чиновника, имевшего поблизости усадьбу. Они, узнав, что тут живет знаменитость, Левитан, сделали визит Софье Петровне, и отношения завязались. Это была мать и две очаровательные девочки наших лет. Мать была лет Софьи Петровны, но очень soignee, с подкрашенными губами (С.П. краску презирала), в изящных корректных туалетах, с выдержкой и грацией петербургской кокетки… И вот завязалась борьба.

Мы, младшие, продолжали свою полудетскую жизнь, а на наших глазах разыгрывалась драма… Левитан хмурился, все чаще и чаще пропадал со своей Вестой «на охоте», Софья Петровна ходила с пылающим лицом, и кончилось все это полной победой петербургской дамы и разрывом Левитана с Софьей Петровной…

Вот эта-то бедная Софья Петровна и послужила в свое время предметом раздора между Антоном Павловичем и Левитаном, бывшими, однако, настоящими большими друзьями.

Антон Павлович написал рассказ «Попрыгунья», на который его, несомненно, натолкнуло что-то из жизни Софьи Петровны. Только писатель знает, как преломляются и комбинируются впечатления от виденной и слышанной жизни в жизнь творческую. С наивностью художника, берущего краски, какие нужно и где можно, Антон Павлович взял много внешних черточек из обстановки Софьи Петровны; он сделал свою героиню очаровательной двадцатилетней блондинкой, и ему казалось, что этого довольно; однако Софья Петровна себя «узнала» и обиделась. Антон Павлович писал по этому поводу одной из своих корреспондентов[184]:

«Можете себе представить, одна знакомая моя, сорокадвухлетняя дама, узнала себя в двадцатилетней героине моей «Попрыгуньи», и меня вся Москва обвиняет в пасквиле. Главная улика – внешнее сходство: дама пишет красками, муж у нее доктор, и живет она с художником».

Левитан, «узнавший» себя в художнике Рябовском, тоже обиделся, хотя, в сущности, обидного ничего для него не было, и за одну несравненную талантливость этого рассказа надо было автору «простить все прегрешения». Тут вступились друзья, приятели, пошли возмущения, негодования, разрасталась тяжелая история, и друзья больше года не виделись и не разговаривали, что обоим было очень неприятно…

Как-то зимой, отправляясь в Мелихово, я заехала по дороге на вокзал к Левитану, обещавшему мне показать этюды, написанные в «Островно», в его красивую, в коричневых тонах, мастерскую, отделанную для него Морозовым в своем особняке. Я была нагружена всякими покупками, радостно оживлена, как всегда, когда ехала к Чеховым. Когда Левитан узнал, куда я еду, он стал по своей привычке вздыхать и говорить мне, как ему тяжел этот глупый разрыв и как бы ему хотелось туда поехать.

– Зачем же дело стало? – говорю я с энергией и стремительностью девятнадцати лет. – Раз хочется, так и надо ехать. Поедемте со мной сейчас!

– Как? Сейчас? Так вот и ехать?

– Так вот и ехать.

– А вдруг это будет некстати… А вдруг он не поймет…

– Беру на себя, что будет кстати! – безапелляционно решила я.

Левитан заволновался, зажегся… и вдруг решился. Бросил кисти, вымыл руки, и через несколько часов мы подъезжали по зимней дороге к низенькому мелиховскому дому. Всю дорогу Левитан волновался, протяжно вздыхал и с волнением спрашивал:

– Танечка, а вдруг (он очень приятно грассировал) мы глупость делаем?..

Я его успокаивала, но его волнение невольно заражало и