ты замёрз. Всё власть, власть, власть, всё интриги, интриги, интриги, всё больше становишься похожим на своего отца, Ленро Авельц, эта гонка тебя сожрёт. Ты станешь своими ходячими останками. Снисходительно смотришь на меня, потому что я убит поступком Евы, которую любил больше жизни? Презираешь, что у меня не хватит решимости пристрелить себя?.. Но не надо, Ленро, не переживай за меня. Я-то выстою. Я всегда держал удар. Меня зовут Энсон Карт, и я лучше тебя, всегда был и буду. Я, может, редко воспарял, но воспарял в вершины, куда тебя не пустят, а сейчас я упал в такую бездну, о какой ты и подумать боишься, потому что там бродят чудовища, дорогой мой, настоящие чудовища, не твои вымышленные страхи, о нет, настоящие монстры, с зубами и рогами, и в этой пропасти я с ними один на один, но я одержу победу, а даже если сгину, то сгину и проиграю достойно. А ты нет. Ты не знаешь ничего о любви, не знаешь, как это – верить кому-то и в кого-то, пусть совершить ошибку, но испытать этот момент веры, когда тебе всё по плечу. Ты несчастен, Ленро, в миллион раз несчастнее меня, и это я, я тебя жалею, а не ты меня. Потому что меня она любила. Я нёс её гроб. Я целовал её потухшее лицо, я жил, и когда я умру – это будет смерть человека, который жил. А ты, Ленро, что у тебя за жизнь? Что наполняет твою жизнь, кроме суеты и одиночества? Ты, наверное, и умереть не сможешь, просто развоплотишься и будешь летать призраком среди живых, красть кусочки их жизней, подглядывать в замочную скважину и смеяться, как бесёнок, потому что страдать или чувствовать, как я, ты неспособен. У тебя и с ней-то, наверное, поэтому не вышло – хвалёный Ленро Авельц в постели оказался обычным импотентом, да?..»

Он правда так думал. Я увидел это в его глазах, и я почувствовал жгучее желание ответить, и я сказал:

– Я её любил.

Он меня ударил. Когда кулак уже подлетал к моему лицу, он попытался остановить руку и смягчить удар, но хук в челюсть вышел увесистый, и я рухнул в лужу. Я отбросил трость и подставил руку, так что ушиб только локоть и бедро.

Энсон отшатнулся, и я громко крикнул:

– Всё нормально! Не подходите!

Мои охранники, надо отдать им должное, не выхватили оружие и не застрелили его. Мысль о том, что сейчас они изобьют его на могиле Евы, поразила меня сильнее, чем его неслабый удар.

Он стоял надо мной, серая фигура на фоне тёмного с бежево-золотыми проблесками неба. Я не видел ни раскаяния, ни испуга. Он не извинился и не помог мне встать, просто стоял и смотрел, как я лежу в грязи. Я подумал, что мы похожи на античные статуи: он надо мной, злой, горячий и печальный, и я – сбитый с ног, униженный и пресмыкающийся. Неприятное чувство. Никто, кроме покойной Евы, не заставлял меня чувствовать себя ничтожеством.

– Не говори, что ты любил её, – попросил Энсон. – Я не могу этого вынести.

Я увидел слёзы. Я увидел, что он плачет. Я подобрал трость и поднялся, но он не смотрел на меня.

– Ева, – сказал он. – На кого же ты нас бросила.

– Энсон, – сказал я. Мокрый, замёрзший, с больной ногой, я вдруг почувствовал потребность подойти и положить руку ему на плечо.

– Я думал, – сказал Энсон, – что женюсь на ней. Даже если нет, всё равно, мы все останемся друзьями. Мы ведь особенные… Всё чепуха. Ева бросила нас с тобой, бросила здесь умирать. Но ты, Ленро, ты первый нас бросил. Ты предал нас и теперь говоришь, что любил её. Ни хера это не так. Ни хера это не так, Ленро.

Он закрыл лицо. Его плечи тряслись. Я понял, почему он пришёл, – он каждый день сюда приходил и плакал пьяный на её могиле, потому что собственный дом стал хуже тюрьмы и путь на свободу остался один – наркотики и алкоголь.

– Мне жаль, – сказал я ему. – Мы все виноваты.

– Гори в аду, Ленро, – ответил он.

(Посчитать бы, сколько раз я это слышал.)

– Уходи, – сказал он. – Ты припёрся сюда и говоришь, что тебе жаль. Ни хера тебе не жаль. Не приходи сюда. Оставь нас. Сгинь.

– Я уже, – сказал я и ушёл.

Энсон сломался. Мой друг, с которым мы катались на отцовском «феррари» вдоль бухты и небрежно курили, обсуждая женщин, и мировую политику, и Гуссерля, и Хомского, и Арто, и Шопенгауэра, исчез навсегда.

Шопенгауэр сейчас был бы кстати.

Смерть – гений-вдохновитель, верно? Мусагет философии, заботливая мать метафизики, ведь едва ли люди стали бы философствовать, не будь в мире смерти. Смерть – повод раскрыть глаза, конец эгоизма, отказ от повиновения; лучше бы и вовсе не рождаться, чем сидеть и на калькуляторе подсчитывать счастливые и печальные мгновения, не так ли? Никакая жизнь не стоит того, чтобы её прожить, – или есть три-четыре момента, которые из жалких склок человекоподобных обезьян могут сделать нечто… стоящее?..

В той могиле лежала не только Ева. Там лежал и Энсон, и я сам. Я физически прочувствовал умирание. Если бы там не появился Энсон, может, я бы легче перенёс её смерть – в конце концов, я десять лет её не видел. Но явился «самый влиятельный интеллектуал года» и забил в меня пару гвоздей из мастерской своих перманентных страданий.

15. Шанхай (II)

Из Лондона я отправился в Иерусалим, на Международный конгресс авраамических религий, но пробыл там недолго. Моего возвращения в Нью-Йорк потребовал лично генсек Мирхофф, которого Генассамблея прижучила по очередному кризису в Шанхае, а главного специалиста по Шанхаю, коим я считался после революции Джонса, под рукой не оказалось.

Строго говоря, задача выходила за рамки моей юрисдикции. Я занимался вопросами религиозными, а религию последней можно было обвинить в правительственном кризисе.

Экуменическая Церковь Раннехристианских Мучеников там фигурировала, Джонс имел духовный сан, но, будем честны, на его действия она повлияла слабо. Да и гражданская религия, которую он позже основал, была ближе к фашизму, чем к протестантизму. Меня последним можно заподозрить в защите религии, но тут её руки чисты.

Когда пал Худзё, Джонс отказался стать лидером Народной партии – и стал членом парламента, по его словам, лишь чтобы помочь своему благотворительному фонду. На заседаниях он появлялся редко: всё время отнимал Фонд имени Святого Себастьяна. Он закупал лекарства для