Шрифт:
Закладка:
Но ТНК вроде «Сан Энерджи» никогда не упускали шанс поживиться. Вскоре в Китае появились огороженные электрическими заборами и охраняемые танками небольшие автономные города. Сотрудники «Сан Энерджи» покидали убежища в бронированных джипах, а их безопасность обеспечивали ЧВК вроде «Ады» генерала Уэллса.
Ева два года проработала помощницей вице-президента, курировавшего проекты в регионе, а позже возглавила один из местных департаментов. В её ведении находились две термоядерные электростанции, несколько ГЭС и станций по очистке воды. «Сан Энерджи» также финансировали дорогостоящий проект по обеззараживанию почвы и восстановлению экосистем; увенчайся эта авантюра успехом, и весь огромный Китай смог бы вернуться к нормальной жизни, и грядущие поколения удалось бы спасти от нищеты и скорой смерти от страшных мутаций.
Организация поддерживала проект, получивший название «Лазарь». И «Лазарем» они могли оправдать всё. Утечка радиации, случайный расстрел мирных жителей, участие в междоусобных войнах или всплывшие сведения об испытаниях запрещённого оружия – «Лазарь» смывал всё и потому при нулевых результатах стоил инвестируемых миллиардов.
Лично я в «Лазаря» никогда не верил. В Аббертоне экологи доходчиво объяснили нам, почему Центральный Китай вряд ли когда-нибудь станет пригоден для жизни: дело не в радиационном фоне и не в ядовитом смоге. Токсичные элементы, созданные в результате вышедшего из-под контроля эксперимента, опрометчивой игры с природой, отравили почву; и период их полураспада наука пока не в силах ускорить.
Но «Лазарь» существовал, и сама Ева, посещая лагеря беженцев, стояла на берегах рек с зелёно-коричневой водой и уверяла, что вскоре здесь потечёт молоко, а солнце вновь выглянет из-за свинцовых туч.
Ясно, что «Лазарь» был не более чем прикрытием для подлинной деятельности компании. Испытания запрещённого оружия, нелегальные опыты на людях – доказательств у нас было полно, на стол Уэллса каждую неделю ложилось по отчёту. Но «Сан Энерджи» гарантировала хоть минимальную стабильность региона, и в обмен администрация генсека старалась их не трогать.
Окончательно они обнаглели в городе Наньнин. Бразилия заказала испытание психотропного оружия – и ребята из «Сан Энерджи», не мудрствуя лукаво, обрушили тонны газа на полуразрушенный город. Сведённые с ума жители принялись калечить друг друга: зашедшие позже в город спецподразделения компании засняли полные обезображенных тел улицы, квартиры, где родители убивали детей. Ужасная бойня. Я не хочу об этом говорить. Материалы есть в открытом доступе, можете найти их.
Ева была в числе тех, кого послали в город.
Не знаю, рассказали ли ей правду. Но точно знаю: она видела безумие, в которое обрушили город представители «лучшей трети» человечества. Впрочем, и без Наньнина несложно заметить, насколько прекрасен мир из окна поезда Париж – Берлин и насколько он уродлив из окна бэтээра, идущего из Куньмина в Чунчин. Толпы мигрантов медленно текут на юг и на восток; из тумана появляются разорённые города-призраки; бродящие среди развалин мародёры и мутанты; простреленные красные знамёна, тяжёлые танки, заложенные полвека назад мины.
Родиться там – значит погибнуть. От голода, излучения, мутации, отравленной воды, пули в лоб или гранаты. Медицина, образование, культура – этих слов просто нет. Даже сбив ноги в кровь и вырвавшись из кошмара, китайцы могли разве что попасть в приграничный лагерь беженцев и умереть там от болезни, поножовщины или опять же голода, так и не дождавшись билета на свободу.
Сейчас дела в Поднебесной обстоят чуть лучше – не в последнюю очередь моими стараниями, – но именно такой Китай, как описано выше, увидела Ева Карр. Я её понимаю. Я не провёл столько времени в Китае, как она, но я был там и был на войне в Африке. Я видел не менее страшные вещи, но я никогда не обманывался, никогда не думал, что мир справедлив и всё зависит от нас. Это не так. Мир равнодушен. В нём нет и намёка на справедливость.
Особенно это остро ощущаешь, когда возвращаешься, словно с фронта чудовищной войны, домой, в благополучную цветущую Европу.
Есть символическая логика в том, что Ева покончила с собой в Аббертоне. Она приехала туда с мужем и детьми – Академия пригласила её презентовать свой фонд и прочитать лекцию о работе в Китае. Что она намеревалась поведать студентам? Стала бы её лекция упражнением в формализме или исповедью? Мы уже не узнаем.
Её муж ушёл с детьми на прогулку по парку – в тот день падал чудесный первый снег, пушистые хлопья оседали на ровном английском газоне. Ева, сев за стол в гостиничном номере, выстрелила себе в голову из пистолета, который накануне одолжила у телохранителя. Она не оставила ни записки, ни завещания. Вряд ли растерянный муж или маленькие дети могли понять, что стало причиной её суицида.
Как жить, вернувшись из концлагеря? Как избавиться от вины перед теми, кто был лучше, но не дождался освобождения? Принять свои страдания – или забыть о них? А если ты не узник, а палач? А если ты хочешь расплаты, но судить тебя никто не хочет?.. Carpe diem, всегда отвечал я, но Ева не была мной. Слишком гнетущим оказался для неё этот домашний мирок несовершенного счастья. Слушая смех дочерей, целуя мужа, вглядываясь в их красивые лица – она видела лица китайцев, их кровь и воронки от взрывов в долинах Юньнаня.
Фантомные боли преследуют не только ветеранов с оторванными конечностями; всё многообразие человеческой личности – одна сплошная фантомная боль.
Отчасти в смерти Евы виновен Энсон, отчасти я; но в большей степени виновата она сама. Она не сумела перенести встречу с пустотой. Эта пустота вынуждает нас либо самих изобрести себе смысл жизни, либо смириться с тем, что его вовсе нет – никаких универсальных законов, никакой великой идеи. Всё перед нами: снег, аккуратные сады, красивые здания, счастливые люди с их смешными проблемами – и тот, другой мир, искорёженный и страшный.
Ответ Евы известен. Отказ. Даже моралист Кант признавал, что самоубийство – по крайней мере мужественный поступок. Я могу лишь восхититься её падением. Если и есть книга, способная учить свободе, то это книга мёртвых.
Но уважение, которое я испытывал к её решению, не могло заглушить вопль опустошения.
Я стоял перед её могилой, и в моей голове проносились картины из детства, юности, всей жизни. Может, я слишком рано сдался? Может, всё можно было изменить,
