Близился Великий Октябрь. Настя с утра до вечера пропадала в школе, готовясь к самому важному празднику всех советских людей и народов. Когда успевала вечером забежать в магазин, то радовала старушек сладостями к чаю, если поста не было, конечно, очередного. И до позднего вечера сидела за учебниками и зачетными работами.

Теперь Ларик по вечерам часто запирался в комнате Алипия, обрастал недельной щетиной, мрачнел, стал молчаливым. Да и холодно стало на улице совсем. Сентябрь заканчивался. Ларик мало с кем общался, за обеденным столом тоже не задерживался. Единственное, чем он регулярно дома занимался — дрова таскал в сени и в дом, к двум печам, и в баню. И воду из колодца носил домой и в ту же баню. В самом конце сентября Ларик устроился работать на местной пилораме, разнорабочим «подай-отнеси» на девяносто рублей. На еду должно хватать, а больше он ни о чём не думал. День да ночь — сутки прочь, из дома надолго по вечерам он больше не уходил.

К моменту появления Воротова в их доме, у Ларика всё встало на свои места, как он полагал. Женщины делились четко на две части. Одна их часть — пять человек, составляли ту волшебную часть женского рода, о которых пишут стихи поэты, сочиняют песни композиторы и которых всегда носят на руках мужчины. В его конкретном случае это были две бабушки, его мама — верная спутница отца во всех командировках, и Элька. Вот уж кого не фигурально, а вполне материально и физически муж носил на руках, когда не пропадал на работе, ак это Эльку.

Эти женщины всегда были так умны, спокойны и целомудренны, что никому и никогда, как думал Ларик, и в голову не могло прийти думать о них, как об источнике самых настоящих чисто мужских фантазий, страстных мечтаний и желаний. Ларику казалось, что даже племянники его у Эльки и её мужа появились не в результате страсти молодых влюблённых супругов, а так, отпочковались случайно, как бутоны.

Инфантилизм и трусость Ларика не давали его любимым женщинам в его глазах спуститься на грешную землю. Он держал их всех на высоком пьедестале и готов был умереть у подножья этих пьедесталов, охраняя целомудренность и женскую безмятежную чистоту, отгоняя даже в мыслях допущение, что эти дорогие и любимые им женщины «несовершенны», как и все, кому он мстил. И это ощущение реального существования такой неземной высоты чувств, и произведенная им самим мысленно «кастрация» вполне живых и теплых, родных ему женщин, подобная той, что когда-то случившаяся у Блока с его женой, как ни странно, давала ему силы жить и во что-то верить.

Поскольку все остальные женщины, смотрели на него с живым интересом играли бедрами и походкой, проходя мимо него(пару раз даже дрались из-за него на задворках клуба, как говорили), ему и усилий не приходилось прилагать, если он к девушке в гости хотел прийти. На некоторые, очень ехидные, злобные и поэтому непонятные ему исключения из их числа он вообще внимания не обращал. Иногда приходил. И не останавливался ни на одной постоянно. Всё его «мщение» слилось в один тоскливый непреходящий хоровод одинаково манящих глаз, одинаковых движений тел, одинаковых довольно глупых слов, одинаково повторяющегося стыдного одинокого всплеска физического восторга, охватывающего его на мгновение, и тут же тускло и сыро гаснущего. После секунд неловкости сразу и непременно возникало отторжение, неприязнь и брезгливость, как к выкинутой в коровье пойло кожуре картошки. Даже самая глупая из его «виз-а-виз» понимала, что ему от неё «одного надо». Слава холодного «козла-донжуана» за ним закрепилась быстро и прочно.

И только женщины постарше злорадно шипели: «Ничо, ничо. Прижмет и тебе какая-нибудь хвост твой потасканный». Но из всего пятитысячного населения села, большую часть которого составляли женщины, такой не находилось. Слишком свысока смотрел на всех них Ларик.

Настя, как член семьи, на правах почти младшей сестры, тоже стояла на пьедестале среди любимых им родных женщин по праву живущей с ними в ладу и под одной крышей. Но, по мнению Ларика, этот пятый пьедестал был довольно шатким. Всем известно, что от младших сестер может прилететь такое, что мало не покажется никому. Ларик вообще относился к молодым девчонкам с опаской и предубеждением: «Какие же они все дуры несусветные! Только бы им влюбиться. Потом проходу не будет, в слезах и соплях утонешь», — и во избежание недоразумений предусмотрительно обходил их далеко стороной.

Обе бабушки, как личную трагедию переносили соседские подколки насчёт «неутомимости» их «Ларивоши».

— И чем это вы его кормите, как с цепи кобелёк-от сорвался? Вот перейдёт дорогу кому, накостыляют по шее-то, даром, что оглобля такая.

— Тут скоро полдеревни таких горбоносеньких забегает. Как с внуками-то справляться думаете?!

Но Ларик не был жадным и на «чьё-то» добро не зарился. Пусть сами разбираются, со своими верными невестами, ему хватало и свободных. Честно говоря, он иногда даже сомневался, а мстит ли он тут кому-нибудь вообще? Месть — это же равноценное страдание? Никто по нему так не страдал, как он в своё время. Или он не видит ничерта?

И насчёт внуков соседки зря горячились, между прочим. Николай, выслушав слёзы Эльки и причитания бабушек, приехал в следующий раз с большим свёртком презервативов. И где он их достал? Они и в лучшие времена не навалом лежали на аптечных прилавках, а тут во времена повального дефицита, изделие № 2 — и навалом, сколько хошь — такая роскошь! Пришлось Ларику выслушать заодно и курс про опасности жизни молодого бойца сексуального фронта и принять всё к сведению, хотя СПИД тогда даже в кошмарном сне никому не мог привидеться. «Птичья болезнь», да «утренняя капля» — это да. Бывало. Что-то более серьёзное бывало тоже, конечно, но редко.

И если быть совсем объективным, то про подвиги Ларика больше слухов ходило, чем эпизодов было. Просто передаваемые из уст в уста слухи ходили по деревне, обрастая несуществующими подробностями и пикантностями, возвращались к истоку неузнаваемыми и очень — просто очень — повышали и увеличивали сексуальные подвиги и славу Ларика. Как-то быстро ему всё это ну, не то, чтобы надоело, но азарт мести и злость прошли. Скучно стало. Где-то в душе Ларик понимал, что эти собачьи совокупления без страсти, без того трепета, который когда-то он испытывал были слишком обыденным делом, неинтересным и малость противным даже. По природе Ларик был брезглив. Правда он стал очень сомневаться и в том, что и тогда-то он испытывал