Шрифт:
Закладка:
На день рождения Насти, в конце июля, Эля с мужем подарили ей подарочное издание Конан Дойля — это был шикарный подарок. Ларик купил ей модные тогда духи «Визави», а бабушки подарили старинную агатовую брошь в оправе из кружевной серебряной скани. Не сразу уснула в тот день Настенька, любуясь в свете луны на драгоценные и милые знаки внимания от любимых, необыкновенных, ставших ей такими дорогими людей.
Ларик только хмыкал, косясь на непонятное ему старание сестры и Насти — устроить всё наилучшим способом, предусмотреть неожиданности и сложности в самой пустяковой на его взгляд работе «главной пионерки».
— Зачем это всё надо, когда тебя, какой бы ты ни был распрекрасный и общительный вот так, «на раз», взяли и растоптали? Никто не вспомнит ни Шерлока Холмса, ни Фенимора Купера с его благородным индейцем, когда задумает подлость какую-нибудь.
Настенька и её родители.
Шло время, Ларик приспособился осуществлять свою месть в более комфортных условиях. Во вдовьем тупике его длинная и невольно становившаяся сутулой, от желания быть, как можно незаметнее, фигура, достаточно регулярно появлялась глухой ночной порой у ворот некоторых местных прелестниц, которым закон был не писан, а мужья давно стали этапом прошлой неудачной жизни.
Бабушки не сразу обнаружили исчезновение Ларика из дома по ночам. И только Настя с обескураженным видом каждый раз наблюдала из своего окна, выходившего через огород на улицу, как Ларик тихо выходил из калитки, придерживая рукой щеколду, и растворялся в ночи, приходя домой далеко заполночь, а то и под утро. Её сердечко рвалось от жалости к нему, и жгучей боли от черных дыр в её собственной душе. В её уютной комнате к осени уже бушевал костёр из первой девичьей любви, жалости к Ларику и яростного неприятия всего того, что стояло в глубокой ночи за исчезновениями Ларика. Её сердце пылало. И помимо её воли в ней исчезла домашняя милая весёлость и детская непосредственность. У Насти всегда находились теперь неотложные дела, убрав со стола, она торопливо пила вечерний чай и сразу уходила, как только Ларик садился к столу и молча ел то, что ему подавали молчаливые бабушки. В доме повисала гнетущая тишина.
Изредка Настя старалась развеять эту тишину рассказами о своих пионерах. Теперь она пропадала в школе до позднего вечера, пока директриса не выгоняла её домой.
Ларик стал приносить иногда деньги, уж где-где, а во вдовьем тупике работа для мужчин всегда была. Деньги для расчета не всегда, правда, там были. Но самогон там варили хорошо. И не все запахи мог учуять чувствительный мясистый нос местного участкового Маросейки. При всей въедливости, принципиальности и остром чутье носа Маросейки Ивана, бодро шагавшего по карьерной милицейской лестнице местного масштаба, расчёты «поллитрами» процветали.
После первого прихода Ларика «на рогах», бабушка Марфа позвала Финиста на разговор в малухе, подальше от глаз Насти. Впрочем, Настя и сама, как только увидела его пьяным, ретировалась в свою комнатку, и, сжимая в руках мокрый носовой платочек, почти до утра проплакала, согнувшись в три погибели на кровати, благо, наутро был выходной, и не пришлось никому постороннему объяснять, что это у неё глаза такие припухшие. А бабушки никогда ничего такого у неё и не спрашивали.
После второго «заплыва» Ларика, обе бабушки ночью глаз не сомкнули, отпаивая пьяного в дупло Финиста горячим сладким чаем. К вечеру следующего дня приехала Элька, вызванная бабушками.
На все её расспросы Ларик отвечал необычно жестко и скупо: «Эля, давай, ты не будешь лезть в мою мужицкую жизнь? Договорились? Я тебя очень люблю и уважаю. Но я тебе не позволяю лезть ко мне в душу. Останемся «при своих». Хорошо?»
— Коля, надо что-то предпринять, у Ларика голову сносит совсем. Поговорил бы ты с ним. Отец не скоро приедет. Чего доброго сопьётся ещё, глупый. Неужели женщина может так мужика перетряхнуть? Впереди всё у него ещё.
— Может, Эличка. Ещё как может. Просто Ларик впервые получил по носу. Детский сад кончился. Армия тоже частично — детский сад, решения за тебя принимает дядя в погонах. А сам себя он не потянул. Не бойся — это болезнь роста изнеженного впечатлительного мальчишки. Поговорю я с ним. Как мужик с мужиком.
Да, Ларику шел уже двадцать четвертый год, и он имел право делать всё, что захочет. Другие, говорят, в таком возрасте полками командовали… когда-то. Но после того, как в третий раз пьяный Ларик упорол куда-то в ночь, в туман, подальше от обеих очень нудных в своих нравоучениях и ахах-охах бабушек, у бабушки Марфы случился сердечный приступ. Настя сбегала за скорой в больницу, а потом, побежала за Лариком, которого непременно захотела увидеть бабушка Марфа «перед смертью».
Любящее сердце вещун, как говорят, но у Насти не только сердце было вещуном. Рифленую подошву Лариковых ботинок, чётко отпечатавшихся на необычно рано выпавшем снегу, она узнала бы из сотни других таких же. А в Берлушах других таких и вообще не было. До окна Ленки Подкорытовой рукой не дотянуться было. Пришлось грязные снежки лепить, да кидать в окна, где горел свет.
Открыв форточку Ленка присвистнула: «А ты чего тут делаешь, пионерия?»
— Позовите Ларика.
— А больше тебе ничо не надо?
— У него бабушка при смерти, за ним послала, — Ленкин силуэт исчез, а на крыльцо вывалился Ларик, надевая на ходу пальто и шапку.
— Ты что, выслеживаешь меня, что ли? — он был зол и шагал стремительно и так широко, что Настя за ним не успевала, а Ларик так же стремительно и трезвел, хватая рукой чистый снег с обочины и вытирая им лицо.
— Зачем мне тебя выслеживать. И так все знают, где ты по вечерам пропадаешь.
— Скорая приехала, говоришь. Ладно. Спасибо, — Ларик пропустил мимо ушей её подначку, сказанную бесцветным голосом.
На этот раз обошлось. Поставили бабушке Марфе магнезию и прописали полный покой. В больницу Марфа отказалась ехать наотрез: «Вот сколь суждено — столь и проживу. А если уж родной внучек решил меня в гроб вогнать, тут никакая больница не поможет. Так тому и быть, значит», — разумеется, это был наглый шантаж со стороны любящей старой женщины.
Дело приняло серьёзный оборот: чего-чего, но быть причиной смерти любимой бабушки Ларик не хотел и на время присмирел
