Шрифт:
Закладка:
Свойственное глоссематике стремление оторвать лингвистическую теорию от конкретных языковых данных отражает общую тенденцию неокантианской и позитивистской философии к превращению научной теории в имманентную систему положений, вовсе не рассчитанных на отражение конкретной природы изучаемых фактов действительности. Предпринятая в этом направлении попытка сведения лингвистической теории к исчислению представляет собой крайнее проявление начатой неокантианцами и продолженной позитивистами ложной «математизации» философии и гуманитарных наук, имеющей своей целью устранение из этих научных областей материалистического начала[370]. Лингвисты, принимающие логический позитивизм Р. Карнапа, признают глоссематическую алгебру «самой слабой частью глоссематического учения»[371]. Однако с этой оценкой можно согласиться лишь частично, поскольку другие стороны глоссематического учения не только в такой же степени слабы, но и методологически порочны.
5
Приступая к изложению глоссематической теории, Л. Ельмслев высказывает мнение о том, что
«теория во всех ее применениях должна обнаружить результаты, согласующиеся с так называемыми (действительными или предполагаемыми) экспериментальными данными»[372].
Это мнение, находящееся в явном противоречии с рассмотренным выше требованием независимости глоссематической теории от опыта, в принципе может быть согласовано с диалектико-материалистическим пониманием сущности научных теорий, хотя у Ельмслева оно является всего лишь последней данью методологической традиции, восходящей к раннему позитивизму. Но Ельмслев сразу же спешит отмежеваться от высказанного им мнения.
«В этом пункте, – пишет он, – каждая теория сталкивается с методологическим требованием, содержание которого должно изучаться эпистемологией. Такое изучение, мы думаем, здесь может быть опущено»[373].
И тут же положение о необходимости согласования результатов применения теории с фактическими данными Ельмслев практически заменяет тремя методологическими принципами внутритеоретического характера, которые он, как и Ульдалль, считает необходимым при построении теории поставить «во главу всех остальных»: требованиями непротиворечивости (самоудовлетворительности), исчерпывающего описания (полноты) и предельной простоты[374]. Чтобы не осталось никакой неясности относительно сущности какого-либо из трех принципов, следует подчеркнуть, что принцип исчерпывающего описания касается не описываемого объекта во всей его целостности, а только операций в процедуре анализа:
«Каждая операция, входящая в процедуру, должна продолжаться или повторяться до тех пор, пока описание не станет исчерпывающим; эта операция на каждой ступени должна вести к выявлению наименьшего числа объектов»[375].
Отдав предпочтение этим трем методологическим принципам имманентно-теоретического плана, занимающим важное место в методологии логического позитивизма, и устранив по существу из оснований своей теории принцип зависимости теории от фактических данных, Ельмслев и Ульдалль поставили свою теорию на почву идеализма.
Произведенную таким образом методологическую перестройку устоявшихся принципов построения теории Ельмслев и Ульдалль завершают своеобразным терминологическим оформлением: совокупность принятых ими методологических требований, по существу не имеющих ничего общего с объективным учетом эмпирических данных, они называют принципом эмпиризма. Странность этого названия вызвала справедливые замечания целого ряда лингвистов, в том числе и тех, кто поддерживает большинство положений глоссематики[376]. Сам Ельмслев предлагал это название с некоторыми оговорками и выражал готовность заменить его, «если эпистемологические исследования покажут его неприемлемость». Но название было сохранено, и для этого у глоссематиков имелись определенные основания. Главное из них заключается в том, что Ельмслев, по словам Э. Фишер-Йоргенсен,
«отдает предпочтение этому формалистическому определению „эмпирического“, чтобы избежать таких метафизических идей, как „истина“ и „реальность“»[377].
Таким образом, Ельмслев и Ульдалль в данном отношении до конца удержались на позициях позитивизма, и в частности эмпириокритицизма, прикрывавших эмпирической терминологией свою идеалистическую сущность.
Несостоятельность глоссематического принципа эмпиризма отмечали даже представители логического позитивизма[378]. Наиболее слабой стороной этого общего «принципа» является включенный в него принцип предельной простоты описания, Известно, что в истории развития науки принцип простоты фигурирует уже давно и понимается самым различным образом, однако решающей роли при выработке или принятии новых теорий он никогда не играл[379]. Между тем Ульдалль делает простоту главным критерием для оценки теории.
«Из простоты, – пишет он, – могут быть выведены все остальные научные идеалы: объективность, последовательность, полнота»[380].
В «Пролегоменах» Л. Ельмслева принцип простоты характеризуется следующим образом:
«Если… лингвистическая теория заканчивается построением нескольких возможных процедур, каждая из которых может обеспечить непротиворечивое и исчерпывающее описание любого данного текста и поэтому любого языка, то тогда среди этих процедур должна быть выбрана процедура, дающая наипростейшее описание. Если несколько методов представляют в равной степени простые описания, должен быть выбран тот метод, который приводит к конечным результатам путем наипростейшей процедуры»[381].
Более четких определений того, что следует понимать под простотой описания, в работах Л. Ельмслева и X. Ульдалля не дается, однако главным показателем простоты результатов описания они считают возможно меньшее количество элементарных единиц, к которым сводится описание языковой системы[382].
Один из наиболее последовательных сторонников глоссематики X. Спанг-Хансен в специальной статье, посвященной принципу простоты, был вынужден признать:
«Если очень трудно, как теоретически, так и практически решить, в какой степени описание языковых текстов является непротиворечивым и исчерпывающим, то решение о том, какая из нескольких процедур является простейшей, вызывает специальные проблемы. Такое решение должно предполагать… объективный критерий для определения того, что такое простота»[383].
Вместе с тем автор указывает, что простота описания не может измеряться в рамках самого описания, но должна рассматриваться с точки зрения того общего процесса, частью которого данное описание является, или же с точки зрения той цели, которую данное описание преследует. Э. Фишер-Йоргенсен отмечает, что требование максимальной простоты в глоссематике неосуществимо в принципе, так как увеличение простоты в описании языковой системы неизбежно вызывает увеличение сложности в описании текста[384].
Сам Ульдалль признает, что глоссематическое описание отдельного языка никогда не может быть предельно простым с точки зрения данного языка, так как дескриптивный аппарат глоссематики рассчитан на наиболее высокую степень сложности, которую только можно предположить в языках[385]. Таким образом, есть все основания согласиться с Б. Сиртсемой, которая с явно выраженной иронией делает вывод, что
«принцип простоты по своей сущности не является простым принципом»[386].
Теоретическая и практическая невозможность последовательного применения этого принципа к
