Идеалистическая сущность такого понимания языка особенно четко выражена в другом месте работы Соссюра:

«Иначе говоря, – подчеркивается здесь еще раз, – язык есть форма, а не субстанция… Необходимо как можно глубже проникнуться этой истиной, ибо все ошибки нашей терминологии, все неточные наши характеристики явлений языка коренятся в том невольном предположении, что в лингвистическом феномене есть какая-то субстанциальность»[326].

Это понимание представляет собой лишь незначительное видоизменение мыслей Гумбольдта о природе языка.

«Форме, – писал В. Гумбольдт, – противостоит, конечно, материя, но чтобы найти материю формы языка, необходимо выйти за пределы языка… Действительная материя языка – это, с одной стороны, звук вообще, а с другой – совокупность чувственных впечатлений и непроизвольных движений духа, предшествующих образованию понятия, которое совершается с помощью языка»[327].

Следует отметить, что идеи Гумбольдта проникали в глоссематику, по-видимому, не только в преломлении через концепцию Соссюра, но и непосредственно из первоисточника. Это касается, в частности, наметившегося у Гумбольдта различения двух планов формы в языке, соотносимых с двумя планами «материи» – звуковой материей и не оформленной в понятия сферой психики[328]. У Соссюра фигурирует вместо этого единое понятие формы, общее для плана идей и для плана звуков. В отличие от Соссюра и следуя за Гумбольдтом, Л. Ельмслев говорит о двух противопоставлениях: формы и субстанции в плане содержания и формы и субстанции в плане выражения[329]. При этом, стремясь к абсолютному отрыву интеллектуального содержания языка от внеязыковой действительности, Ельмслев придает терминам «содержание» и «выражение» чисто произвольное значение, допуская возможность свободного употребления одного из них вместо другого и наоборот.

Представления Гумбольдта о формальной, т.е. идеальной, природе языка как проявлении народного духа, осуществляющего творческий анализ действительности, в известной степени перекликаются с учением Канта о категориях чистого разума, при помощи которых формируются понятия о непознаваемом в принципе внешнем мире. Однако говорить о прямой зависимости взглядов Гумбольдта от «критической» философии Канта нет оснований. Скорее можно предположить, что учение Гумбольдта о внутренней форме языка явилось результатом разработки в аспекте, близком к философии Канта, проблемы роли языка в духовной жизни общества, обстоятельно сформулированной И. Гердером[330]. Что же касается положения об определяющей роли формы языка по отношению к его материи (субстанции), то оно имеет глубокие корни в истории идеалистической философии и восходит к хорошо известным соответствующим взглядам Аристотеля и Платона.

Понимание формы как основной сущности языка получает в глоссематике и более конкретное выражение, заключающееся в сведении языка к системе чистых отношений, именуемых здесь функциями. Связываемые этими отношениями элементы языка объявляются лишенными самостоятельного существования и признаются лишь результатами пересечения пучков отношений.

«Зависимости, – писал Л. Ельмслев, – которые наивный реализм рассматривает как вторичные, предполагающие существование объектов, становятся с этой точки зрения первичными, предопределяемыми взаимными пересечениями… Постулирование объектов как чего-то отличного от терминов отношений является излишней аксиомой и, следовательно, метафизической гипотезой, от которой лингвистике предстоит освободиться»[331].

Именно такой подход к языку как к системе чистых отношений, как к реляционному каркасу, является наиболее характерным признаком европейского лингвистического структурализма, в котором глоссематика заняла ведущее место.

Положение о решающей роли отношений в структуре языка Ельмслев унаследовал от Соссюра вместе с его более общим положением об определяющем характере формы в языке. Непосредственную связь этого положения глоссематики с концепцией Соссюра отмечает сам Ельмслев:

«Все указывает на то, – говорится в „Пролегоменах“, – что Соссюр, который повсюду искал „зависимости“ (rapport) и утверждал, что язык есть форма, а не субстанция, признавал первичность зависимостей в языке»[332].

Представляется лишь несколько излишней та сдержанность, с которой Ельмслев говорит в данном случае о точке зрения Соссюра. На нее не только «все указывает», но сам Соссюр сформулировал ее вполне определенно в следующих словах:

«Весь лингвистический механизм вращается исключительно вокруг тождеств и различий, причем эти последние – только оборотная сторона первых»[333].

«Подобно концептуальной стороне, и материальная сторона значимости образуется исключительно из отношений и различий с прочими элементами языка»[334].

«Все предшествующее приводит нас к выводу, что в языке нет ничего, кроме различий. Более того, различие, вообще говоря, предполагает положительные моменты, между которыми оно и устанавливается; но в языке имеются только различия без положительных моментов»[335].

Другое дело, что в посмертно изданном тексте «Курса…» Ф. де Соссюра нет последовательности ни в оценке характера соотношения тождеств и различий в языке, ни даже в определении их роли по сравнению с реальными единицами языка, поскольку наряду с утверждениями, подобными только что приведенным, «Курс…» содержит и утверждения противоположного смысла, например, о том, что

«входящие в состав языка знаки суть не абстракции, но реальные объекты… их именно и их взаимоотношения изучает лингвистика; их можно назвать конкретными сущностями этой науки»[336].

Эта непоследовательность, как одно из проявлений незавершенности работы Соссюра, не снимает того факта, что Соссюр многократно повторял положение о первичном характере тождеств и различий, т.е. чистых отношений при сопоставлении их с соотносящимися элементами. Поэтому представляется несколько неточной мысль Ельмслева о том, что будто

«признание того факта, что целое состоит не из вещей, но из отношений и что не субстанция, но только ее внутренние и внешние отношения имеют научное существование, конечно, не является новым в науке, но может оказаться новым в лингвистике»[337].

Ко времени опубликования книги Л. Ельмслева такой подход был известен в лингвистике уже по меньшей мере 27 лет – с 1916 г., когда был опубликован «Курс…» Ф. де Соссюра.

Положение о том, будто «научное существование» имеют не объекты, а только их отношения, впервые было введено в лингвистику Соссюром. Вместе с тем, это положение в науке вообще, точнее в философии, действительно, не является новым. Во времена Соссюра оно было особенно характерно для философских взглядов неокантианцев Г. Когена, П. Наторпа, Э. Кассирера, Г. Риккерта, позитивиста А. Пуанкаре и др.[338] Гносеологической основой такого подхода у всех этих философов было неправомерное перенесение математических понятий, свойственных методам исследования в точных науках, на конкретные объекты исследований.

«Реальный предмет, как предмет математической науки, – писал Г. Коген, – имеет свою