построению общелингвистической теории, не говоря уже о неопределенности самого его содержания, существенным образом дискредитирует всю глоссематику, в основания которой этот принцип ложится.

Неудачная попытка включения принципа простоты в число трех основных принципов глоссематической теории восходит непосредственно к философии махизма. Простоту научного знания Э. Мах отождествлял с «экономией мышления», которой он отводил решающую роль в процессе познания. Тождественность глоссематического понятия простоты описания понятию «экономии мышления» осознается и зарубежными лингвистами, касающимися этого вопроса. В частности, С. Безелл употребляет термин «экономия» в том самом смысле, в котором Ельмслев и Ульдалль употребляют термин «простота». С. Безелл пишет:

«Если критерий коммутации или неизбыточности связан с принципом экономии инвентаря, то критерий произвольности связан с принципом экономии объяснения. Можно, конечно, согласиться, что последний принцип более важен. Если ограничение инвентаря затрудняет объяснение фактов языка, оно более чем бесполезно»[387].

Так схоластическая методология позитивизма, рассчитанная на подкрепление идеалистических установок, вступает в непримиримое противоречие с объективными потребностями развития науки.

6

Таким образом, связь глоссематики с неопозитивизмом в плане понимания природы языковой структуры и принципов построения научной теории оказывается самой непосредственной. Не менее глубокая зависимость глоссематической теории от неопозитивизма обнаруживается и в плане понимания общественной сущности языка, его места и роли в объективной действительности.

Проблема объективного статуса языка занимает в глоссематике значительное место. С нее начинается работа Ельмслева «Пролегомены к теории языка» и определенным ответом на поставленный в ее начале вопрос эта же работа заканчивается.

Уже сама постановка вопроса об объективной сущности языка у Ельмслева отличается некоторой предвзятостью.

«Язык – пишет Л. Ельмслев, – настолько глубоко пустил корни в личность, семью, нацию, человечество и саму жизнь, что мы иногда не можем удержаться от вопроса, не является ли язык не просто отражением явлений, но их воплощением – тем семенем, из которого они выросли!»[388].

Заключающаяся в этом вопросе мысль через несколько страниц формулируется уже в виде одного из программных положений глоссематической теории:

«Лингвистическая теория.., – пишет Л. Ельмслев, – должна искать постоянное, не связанное с какой-либо внеязыковой „реальностью“, то постоянное, что делает язык языком, каким бы он ни был, и что отождествляет любой конкретный язык с самим собой во всех его различных проявлениях. Когда это постоянное найдено и описано, оно может быть спроецировано на „реальность“ вне языка, какого бы рода ни была эта „реальность“ (физическая, физиологическая, психологическая, логическая, онтологическая), так что даже при рассмотрении „реальности“ язык остается главным объектом, и не конгломератом, но организованным целым с языковой структурой как ведущим принципом»[389].

Попытку подчинить языку внеязыковую действительность Ельмслев старается осуществить не прямолинейно, а через посредство некоторых основных понятий и структурных особенностей самой глоссематической теории. Одним из главных средств, рассчитанных Ельмслевом на растворение действительности в языке, делается своеобразное толкование в глоссематике понятия знака. Ельмслев отрицает традиционное понимание знака как «знака для чего-то» и, ссылаясь на Ф. де Соссюра и Л. Вейсгербера, отстаивает понимание знака как единицы, основанной на знаковой функции, т.е. отношении солидарности между формой выражения и формой содержания[390]. Поскольку и форма выражения и форма содержания понимаются как чисто языковые сущности, не зависящие от каких-либо других сущностей и имеющиеся только в силу наличия знаковой функции (т.е. отношения), знак в таком смысле полностью освобождается от роли репрезентатора элементов внеязыковой действительности. При этом понимание терминов «содержание» и «выражение», входящих в определение понятия знака, Ельмслев уточняет следующим образом:

«Термины план выражения и план содержания, а также выражение и содержание выбраны в соответствии с установившимися понятиями и совершенно произвольны; их функциональное определение не содержит требования, чтобы тот, а не иной план называли выражением или содержанием. Они определены только по своей взаимной солидарности, и ни один из них не может быть идентифицирован другим образом. Они определяются противопоставительно и соотносительно как взаимно противоположные функтивы одной и той же функции»[391].

Таким образом, содержание знака, основанное на обозначении объективных явлений действительности и их отражений в сознании носителей языка, Ельмслев пытается представить в качестве имманентного свойства самой языковой структуры, не зависящего от обозначаемой действительности. Поскольку знаковость составляет основу специфики языка, тем самым делается решительная, хотя и совершенно искусственная, попытка поставить язык в независимое положение по отношению к внеязыковой действительности.

Последний шаг в направлении подчинения действительности языку Ельмслев делает в конце своей книги. Здесь он выдвигает подготовленное уже в предыдущем изложении утверждение о необходимости считать объектом исследования лингвистики не только естественный язык, но и любую семиотику, аналогичную языку по выдвинутым Л. Ельмслевом наиболее общим признакам, нисколько не определяющим действительной специфики языка[392]. Из других знаковых систем, которые в этом отношении должны быть приравнены к языку, Ельмслев называет народные обычаи, искусство и литературу. Что касается остальных сфер действительности, то их предлагается рассматривать на уровне метасемиологии в качестве подчиненного языковой форме материала языковой субстанции – в плане содержания или в плане выражения, причем в единицах содержания не делается никакого различия между психическими образованиями, отражающими физические объекты, и самими физическими объектами[393].

«Таким образом, – пишет Л. Ельмслев, – все те сущности, которые на первых этапах при рассмотрении схемы объекта семиотики временно должны были быть исключены как несемиотические элементы, вводятся вновь в качестве необходимых компонентов семиотических структур высшего порядка. Соответственно мы не находим несемиотик, которые не были бы компонентами семиотик, и на конечном этапе не остается объектов, не освещенных с основной позиции лингвистической теории. Семиотическая структура предстает в качестве такой позиции, с которой могут быть рассмотрены все научные объекты»[394].

На этом идеалистическая процедура завершается: в основу всей материальной действительности кладется языковая форма, понимаемая как система чистых, т.е. идеальных отношений.

При всей очевидности идеалистической ориентации глоссематики Л. Ельмслев пытается уверить своих читателей, будто его теорию такие философские вопросы не интересуют[395]. Касаясь открываемых в языковой схеме функтивов как термов языковых функций, т.е. отношений, Ельмслев пишет:

«Можно сказать, что они являются физическими сущностями (или синкретизмами последних), определенными по взаимной функции. Поэтому с тем же правом можно заявить, что метасемиологический анализ содержания минимальных знаков семиологии является анализом физических сущностей, определенных по взаимной функции. В какой мере можно считать в конечном счете все сущности в любой семиотике, в ее содержании и выражении, физическими или сводимыми к физическим, является чисто эпистемологическим вопросом физикализма, направленным против феноменализма. Этот вопрос является предметом развернувшихся в