Таким образом, «материализм» Блумфилда, имеющий в качестве своего источника концепцию «систематического монизма» А. Уайса[404], сродни вульгарному материализму Бюхнера и Молешотта.

В качестве философской базы дескриптивная лингвистика (в значительной мере через посредство бихевиоризма, наиболее четко реализовавшего на конкретно-научном уровне американский подход к логическому освоению действительности) использовала гносеологические постулаты позитивизма и прагматизма. Наряду с этим в дескриптивной лингвистике в последний период ее развития достаточно определенно просматриваются и кантианские, и неопозитивистские моменты.

Гносеологические постулаты позитивизма и прагматизма в дескриптивной лингвистике прежде всего проявляются в требовании

«говорить о языке… в терминах, не допускающих (существования. – В.Б.) чего-либо большего, нежели раскрывается в непосредственном наблюдении (разрядка наша. – В.Б.)»[405],

так как,

«что касается языка, то мы должны отличать науку от других фаз человеческой деятельности на основе соглашения о том, что наука будет иметь дело лишь с теми явлениями, которые доступны во времени и дислокации любому и всем наблюдателям (разрядка наша. – В.Б.)»[406].

Эта установка на наблюдаемость является чрезвычайно характерной и, более того, фундаментальной общеметодологической чертой американского дескриптивизма. На это, в частности, указывает Дж. Гринберг, подчеркивая, что в целом американская дескриптивная лингвистика – это система дескриптивных процедур в их приложении к непосредственно наблюдаемому[407].

Можно утверждать без какого-либо риска преувеличения, что тезис, отождествляющий понятие научности (а следовательно, и объективности) с понятием непосредственной наблюдаемости, является краеугольным камнем всего здания этого направления лингвистического структурализма.

Принятие этого тезиса в качестве исходного гносеологического постулата имело далеко идущие последствия. С одной стороны, он нашел свое проявление в том понимании языка как предмета языкознания, которое развивалось в дескриптивной лингвистике, а с другой стороны (через последнее и в связи с ним) – в системе предлагаемых эвристических процедур.

Сила указанного тезиса состоит прежде всего в том, что он требовал отказаться от псевдонаучных спекуляций, ориентировал лингвистов на исследование конкретных языковых фактов. Эвристическая значимость принципа наблюдаемости хорошо известна, например, в физике. П. Дирак специально подчеркивает, что наука «имеет дело лишь с наблюдаемыми вещами»[408], а П. Ланжевен отмечает, что

«теория (наука. – В.Б.) не должна содержать ничего такого, что не имело бы экспериментального смысла и не соответствовало опыту»[409].

Слабость этого тезиса предопределена его общеметодологической несостоятельностью, заключающейся в том, что принципу наблюдаемости здесь было придано гносеологическое значение, т.е. непосредственно наблюдаемое отождествлено с объективным. Но весь опыт логического освоения реальности человечеством свидетельствует об ошибочности такого отождествления. Непосредственное наблюдение утверждает истинность системы Птолемея – но объективной истиной является система Коперника. Непосредственное наблюдение говорит о том, что дневной свет является простым – однако объективно он является сложным. Лозунг ориентации лингвистического познания лишь на непосредственно наблюдаемое связан с установками субъективно-идеалистического толка, со всеми вытекающими отсюда последствиями. В нем находит свое отражение гносеология одного из активнейших представителей прагматистской философии Д. Дьюи, призывавшего освободить ум от «метафизических предпосылок» и принять

«простые непосредственные факты: вот перед вами цветные, звучащие, страшные, привлекательные предметы природы, которыми мы наслаждаемся и от которых мы страдаем…»[410].

Надо сказать, что приведенное ранее высказывание Блумфилда, в котором формулируются принципы познания дескриптивной лингвистики, почти слово в слово повторяет «Постулат» радикального эмпиризма Джемса, гласящий:

«Нельзя допустить в качестве факта ничего… за исключением того, что может быть испытано в определенное время некоторым воспринимающим существом»[411].

И другими словами – esse est percipi.

«Требование, что точная наука в конце концов должна стремиться к описанию наблюдаемого, вовсе не является новым, – замечает Э. Шредингер, – вопросом является лишь то, должны ли мы будем отказаться связывать это описание с какой-либо ясной гипотезой о том, как в действительности (разрядка наша. – В.Б.) устроен мир. Многие (Sic! – В.Б.) хотят уже сегодня заявить об этом отказе. Но мне кажется, что тем самым мы несколько уклоняемся от трудностей»[412].

Критикуя идеалистический эмпиризм за отказ от проникновения в сущность изучаемых явлений с помощью средств теоретического мышления, за стремление ограничиться описанием непосредственно данного, В.И. Ленин писал, что

«для материалиста реальное бытие лежит за пределами „чувственных восприятий“, впечатлений и представлений человека, для агностика же за пределы этих восприятий выходить невозможно»[413].

Таким образом, «материализм» американского дескриптивизма в своих философских основаниях смыкается с субъективизмом и агностицизмом.

Фетишизация наблюдаемости приводит к тому, что перед лицом калейдоскопа эмпирических лингвистических фактов роль лингвиста сводится к роли бесстрастного стороннего наблюдателя. Лингвист-дескриптивист – это прежде всего наблюдатель, фиксирующий то, что удается увидеть независимо от того, случайны или необходимы выделенные им факты языковой реальности. По мнению Р. Холла, термины «правильность», «неправильность», «грамматичность», «неграмматичность» и т.д. не только бесполезны, но даже вредны для лингвистического изучения языка[414].

Справедливо критикуя такой «регистраторский» подход, У. Вейнрейх в своей рецензии на «Курс современной лингвистики» Ч. Хоккета отмечает:

«Автор пишет, что outside представляет собой два слова ввиду того, что ему посчастливилось (разрядка наша. – В.Б.) подслушать разговор, в котором на вопрос out where? последовал ответ side. Предположим, однако, что автору не посчастливилось. Лингвистическое описание – это не бесконечное ожидание, пока что-то не случится. Вряд ли это можно рассматривать как метод, которому должен следовать лингвист»[415].

«Лингвисту, – замечает Мартине, – могут понадобиться годы тщательных наблюдений, чтобы обнаружить употребление слова abre „изолированно“»[416].

Постулируя подобный подход, дескриптивисты, перефразируя слова М. Борна,

«недалеко ушли от идиллических представлений старомодного натуралиста, который надеялся проникнуть в тайны природы, подстерегая бабочек на лугу»[417].

Как справедливо заметил А. Потебня, при таком подходе

«система рушится от всякого не вошедшего в нее факта, а число фактов не может быть исчерпано»[418].

Следует согласиться с М. Бунге, когда он замечает, что

«чистое описание, не стесненное теорией», «беспристрастное в отличие от истолкования», «полностью свободное от гипотез, является мифом, изобретенным традиционным позитивизмом, интуитивизмом и феноменологией»[419].

Из изложенного не следует делать вывод, что эмпирический, индуктивный подход, каким фактически и является описание языка, опирающееся на актуализированные языковые феномены, полностью лишен прогнозирующей силы. Однако его ограниченность очевидна, так как, во-первых, внутренняя сущность языка остается при этом не выявленной, а во-вторых, зафиксировав все то, что уже имеется в речи, мы в тот же момент