естественных науках мы изучаем корреляцию событий. Мы находим, что одно событие сопровождается другим. Когда такая корреляция установлена, ученый может предсказывать, что произойдет при определенных обстоятельствах»[443].

Кроме того, в приведенных выше утверждениях нельзя не видеть и отражения индуктивистских воззрений Блумфилда на характер лингвистического знания.

Ни субъективно, ни объективно язык непосредственно лингвисту не дан. Он, как и системы иного рода, дается через свое «поведение», каковым в данном случае является речь как физическо-физиологический процесс. Речь является действительно единственным репрезентантом того общего, что именуется языком народа[444], формой его существования.

В объективной реальности не существует системы вне поведения, так как любая система экологична, т.е. связана с определенной средой, с которой она взаимодействует. Равным образом не существует и поведения вне и помимо конкретной системы. Из этого, однако, не следует, что систему можно полностью свести к поведению и обратно, язык – к речи или речь – к языку. Попытки такого рода являются типичным проявлением редукционизма, когда один предмет исследования подменяется другим. Разумеется, как частный, заранее оговоренный в своих целях прием, подобная редукция не вызывает принципиальных возражений. Совершенно иное положение в том случае, если этот прием вопреки своей эвристической партитивности и недостаточности претендует на исчерпывающее познание изучаемой реальности.

Язык и речь, будучи, по справедливому утверждению Соссюра, «двумя разными вещами», не могут, тем не менее, друг без друга ни существовать, ни функционировать. Принятие дескриптивной лингвистикой в качестве общеметодологического императива ориентации на непосредственно наблюдаемое (а в этом своем качестве выступает поведение) обусловливает то, что ее действительным объектом является речь. Непопулярность у дескриптивистов соссюровского противопоставления языка и речи[445] обусловлена в конечном счете тем, что понятие языка как системы требует качественного скачка в научном мышлении, скачка на уровень теоретического обобщения, теоретического анализа и синтеза. Вывести систему из поведения путем лишь эмпирических констатаций невозможно так же, как невозможно вывести поведение из системы.

Как же решается вопрос соотношения языка и речи в американском дескриптивизме? Он решается таким образом, что язык оказывается лишенным реального бытия. Так, З. Харрис отмечает, что

«„parole“ является физическим событием, которое мы принимаем (разрядка наша. – В.Б.) за язык, в то время, как „langue“ – это анализ и организация их исследователем»[446].

Общеметодологическая уязвимость приведенного решения, его конвенционалистская ориентация и редукционистская направленность очевидны. В самом деле, если мы «принимаем» речь за язык, она еще не становится языком. Кроме того, как только мы приходим к выводу, что речь – это и есть язык, язык оказывается уже не нужен. Более того, из сказанного явствует, что язык – это феномен полностью конвенционалистского плана[447], не имеющий аналога в объективной реальности, плод деятельности ученого. Но если язык, как это утверждает З. Харрис, есть определенная теоретическая конструкция, реализующая соответствующую «точку зрения», «замещающая модель», то требование описывать язык, исходя из него самого, с позиций «нуль-гипотезы», фактически означает требование развивать теорию из самой себя. В приведенной установке З. Харриса четко просматривается тенденция к превращению логической системы как средства воспроизведения действительности в структуру (разрядка наша. – В.Б.) самой действительности[448]. Как отмечал Энгельс:

«Сперва из предмета делают себе понятие предмета, затем переворачивают все вверх ногами и превращают отражение предмета, его понятие в мерку для самого предмета»[449].

С философской точки зрения здесь явно просматривается тяготение к кантовскому априоризму. Такая установка приводит к стремлению построить лингвистику как совершенно произвольную систему символов, не имеющую ничего общего с действительностью, к тому, чтобы трактовать язык в качестве субъективной схемы, налагаемой на неупорядоченный сам по себе эмпирический материал. Здесь обнаруживает себя обычный и достаточно почтенный софизм идеалистической философии науки – замена объективной истины идеей порядка, идеей системы, безотносительно к тому, что есть в объективной реальности, к тому, что истинно. Одновременно в таком подходе З. Харриса к проблеме реальности языка и языковых единиц нельзя не видеть и влияния прагматистской гносеологии. Ведь прагматизм полагает, что

«исследование – это контролируемое или непосредственное превращение (разрядка наша. – В.Б.) неопределенной ситуации в ситуацию, которая является определенной в своих составных различиях и отношениях в такой мере, что превращает элементы исходной ситуации в единое целое»[450].

Харрис не случайно говорит не о языковых, а о лингвистических единицах, мысля таковые в качестве логических символов, «с которыми можно производить различные операции математической логики»[451]. Следует, однако, недвусмысленно подчеркнуть, что неданность языка в непосредственном наблюдении, тот факт, что его система временно и относительно принимается за «черный ящик», еще не дает основания к отрицанию объективности ее существования. Диалектический материализм исходит из органического единства внешнего и внутреннего. Язык и речь в своем существовании так же неразрывны и реальны, как система и ее поведение, тем не менее их разграничение (во всяком случае в пределах лингвистики) абсолютно, так как здесь это действительно разные «вещи». К этому выводу фактически приходят те американские языковеды, которые при всех их симпатиях к дескриптивной лингвистике не поддаются гипнозу поведенческого подхода.

«В любом лингвистическом исследовании, – подчеркивают Д. Кац и П. Постал, – необходимо проводить четкое различие между языком и речью»[452].

О языке, разумеется, ничего нельзя сказать вне его функционирования, вне его, так сказать, «поведения», представленного речью. Облик языка не может обрести своей реальности в лингвистической картине, игнорирующей его конкретное функционирование. Постулирование той или иной системы, которая никак не обнаруживает своего поведения, невозможно. Однако если мы придем к утверждению, которое является альфой и омегой принятого в дескриптивной лингвистике бихевиористски ориентированного подхода, что существует только поведение (resp. речь), то система (resp. язык) окажется некоторой неуловимой сущностью, своего рода кантовской «вещью в себе». Но в таком случае и специфичность поведения (resp. речи) окажется непознаваемой, ибо она (правда, до определенной меры) предопределяется специфичностью организации системы. Поэтому можно констатировать, что язык и речь, будучи в принципе различными «вещами», не существуют и не функционируют в отдельности, друг без друга. Тенденция же к отождествлению языка и речи, ярко обнаруживающая себя в дескриптивной лингвистике, восходит в своих истоках к примитивному позитивистскому редукционизму, в основе которого лежит стремление наделить модусом научности лишь видимое, отрицая за невидимым статус объективного, связывая его лишь с мыслительной деятельностью ученого. Это означает ориентацию на конвенционализм, на идеализм в науке. Свести речь к языку или язык к речи без существенной деформации того, что имеется в реальности, невозможно. Совершенно ясно, что подобный