Шрифт:
Закладка:
Животное умолкло, ноги перестали бить по земле. Мужчина схватился за голову и бормотал что-то себе под нос. Виктор швырнул ружье в канаву и посмотрел на Коло, раскинувшееся вдали, а потом развернулся и пошел.
Через десять часов он умер в третий и последний раз.
Мир раскачивался. И хорошо.
Нога за ногу. Гравий, асфальт, гравий.
Черные поля справа и слева. До дома еще немного, немножечко. Километров пять. Может, три. Но сначала мочевой пузырь. Опорожнить.
Опорожнил.
Казик Лабендович сунул руки в карманы и пришел к выводу, что его требования в последнее время стремительно снижаются. Он возвращался от женщины, которая была ею, в сущности, только по названию. Тело толстое, неухоженное. Нос красный. Зубы сломанные. О манерах, доложу я вам, и говорить нечего. А этот смех, Господи Иисусе. Как свиной кашель. Еще полгода назад он бы на такую и не взглянул.
Но это было полгода назад.
Асфальт, гравий, асфальт. Нога за ногу, холодновато. Под ногами шелест.
Пнул подгнившее яблоко и смотрел, как оно подскакивает на рытвинах. Раз, два, три…
По полю кто-то бежал.
Далеко. Мчался сквозь тонкий слой тумана, прилипшего к земле. Размахивал руками. Устал.
– Еще вспотеешь! – крикнул Казик.
Фигура ускорила бег, не оборачиваясь.
Казик еще немного за ней понаблюдал и пошел дальше.
Руки снова в карманы. В карманах пусто. Только ключи. А над этим предложением Щрубаса вообще-то надо подумать. Отец твердил: ни в коем случае не продавать землю, но какая ему теперь разница? В гробу не перевернется, не получится. В гробу можно только гнить на съедение червям.
А Щрубас дает хорошую цену, и кто знает, не передумает ли в итоге. Нужно быстро решаться – или туда, или сюда. Ведь если продать эти два гектара, останется еще семь. Семь хватит с головой. Кому надо больше?
Уже недалеко. Километр, может, полтора. Но еще мочевой пузырь. Опорожнить.
Опорожнил.
Да, семи достаточно. Завтра нужно пойти к Щрубасу и все устроить. Может, купить мотоцикл – не придется вот так по ночам херачить. И бабы наверняка попадались бы получше.
А может, даже навестить мать и Виктора? Поехать к ним, дать немного денег. Так и сделаем.
Он свернул на дорогу, ведущую к дому. Прибавил темп. Небо на востоке начинало бледнеть.
Выловил из кармана ключи и нашел нужный. Миновал куст сирени у курятника, но внезапно попятился и посмотрел направо.
В поле, недалеко от дороги, кто-то лежал.
Он медленно туда направился, не отрывая взгляда от неподвижного тела. Этот кто-то лежал на спине. Руки широко раскинуты.
Казик шел все быстрее. Наконец побежал.
Нет, не может быть.
Он упал на колени. Не может быть.
– Твою мать! Что это, блядь, за дела! Вставай!
Брат лежал перед ним с открытыми глазами. Казался еще бледнее, чем обычно. В разорванном животе виднелись скользкие внутренности. Руки испачканы землей и кровью.
– Виктор! – крикнул Казик. – Да что же ты!
Ничего.
– Виктор, не поступай со мной так, сучонок!
Виктор не отвечал.
Из-за горизонта неспешно выглядывал тонкий кусочек солнца.
1973–2003
Через молчание нерожденных. Через взрывы крика младенцев. Через длительные проблемы с гравитацией и первые неустойчивые шаги. Через рев из-за разбитого колена. Через ускоренное сердцебиение. Через другого человека. Через свадьбы, разводы, драки, примирения, работу, усталость, увлечения и скуку. Через удовлетворение, злобу, зависть и угрызения совести. Через смерть и похороны, через смыкание глаз.
В пещерах, под корнями деревьев, в шалашах и под открытым небом. В глиняных мазанках, деревянных халупах, каменных замках и под ледяными куполами. В горах, в море, в лесах и в пустыне. На поверхности, в воздухе, под землей и в черных жилах мира.
Там, где пламя впервые бушует под ладонью, и там, где начинает крутиться колесо. Вместе с первой зажженной лампочкой и голосом в трубке телефона. Посреди воя двигателя и в секунду тишины после взлета. Во второй пуле, летящей из пистолета Гаврилы Принципа к черепу эрцгерцога Франца Фердинанда, и в стоне Клары Гитлер под телом мужа. Во всех пулях, летящих к черепам, чтобы оборвать жизнь, и во всех стонах, с которых она начинается.
Дождливым днем в поле в Пёлуново, во вспышке от удара в лоб, в языках пламени, сморщивающих кожу, и в грохоте поезда угольной магистрали. В железной стружке, вонзающейся в глаз, и в письме, оставленном под дверью.
В разверстом животе белого человека и в земле, падающей на гроб с его телом, а потом в кольской больнице, на втором этаже, в палате номер восемнадцать, в крике новорожденного, после которого все, почти все, было, как прежде.
* * *
Себастьян Лабендович весил почти четыре кило и не был альбиносом. Он лежал с приоткрытым ртом и не знал о застреленной лошади, распоротом животе отца, бессонных ночах матери, некрологах, мерзких приписках на них, угрозе беременности, похоронах, окриках над могилой, продаже хозяйства дедушки и бабушки и их повторном переезде в Коло.
Слепого и орущего ребенка через несколько дней после рождения привезли в квартиру на Торуньской улице, где ему предстояло провести первые тридцать лет жизни. Поломанную кроватку починили и поставили в комнате, в которой когда-то ежедневно разрастался лабиринт из пахучих простыней.
Как все люди, поначалу он видел только размытое и слышал только шум реки. Эмилия ходила вокруг него, подобно привидению. Кроме пеленания и кормления не делала почти ничего.
Не могла собрать вещи Виктора.
Всякий раз, когда к этому приступала, ей казалось, будто она по кусочкам складывает в мешки и коробки его самого. Книги, которые он читал перед смертью, хранила у кровати. Из некоторых торчали закладки.
Здесь он разлил чай. На этом стуле больше всего любил сидеть. Там она сказала ему о ребенке, а тут они танцевали. Она не владела собой. Разражалась плачем и съеживалась на полу, а потом, неподвижно лежа, пыталась внушить себе, что он вовсе не умер. Хотела сгинуть. Знала, как это делается, и, если бы не Себусь, давно бы осуществила желание.
Она жалела, что мальчик не альбинос: из-за этого Виктор умер еще больше. Он исчез из ее жизни, будто его никогда в ней не было. Она смотрела на своего маленького человека, и ей казалось, что эта любовь ей просто приснилась. Что кто-то над ней пошутил. Если бы не Казимеж, вероятно, сошла бы с ума.
В тот вечер, после похорон Виктора, он сказал ей, что истинные безумцы те, кто видят все окружающее и остаются нормальными. Каждый, у кого есть голова на плечах, рано или поздно свихнется.
