Шрифт:
Закладка:
С Виктором с детства что-то было не так, он с детства был иной, и дело совсем не в этой белизне – или не только в ней. Отец десятки раз рассказывал им про Фрау Эберль, про то, как оставил ее с дочерями в Крушвице, про то, как жалеет, и что нельзя так поступать, – может, они с матерью настолько испереживались, что она на нервной почве родила Виктора таким? Ведь именно тогда была им беременна.
Кстати, может, и у матери не все было в порядке? У всех знакомых Казимежа было две бабушки и два дедушки, а у него – одна бабушка и один дедушка, только со стороны отца, но дома это не обсуждали. Почему они с Виктором никогда не спрашивали? Может, нужно было поинтересоваться. А так они оказались обречены на домыслы, приукрашенные сплетнями о том, что их бабка – сумасшедшая Дойка, а дед – еще больший псих, какой-то Крапива, не занимавшийся в жизни ничем, кроме игры на флейте. То, что торчало из-под завалившегося дома Дойки, – якобы памятник ему, давно возведенный жителями Пёлуново, хотя никто не мог объяснить мальчикам почему.
Так может, Виктор, этот впечатлительный и непостижимый Виктор, сочинил в голове совершенно неправдоподобный сценарий, в котором его бабушка и дедушка – чудовища, какие-то дегенеративные Крапивы и Дойки, а потом удумал, что должен заплатить за их чудовищность и поэтому будет страдать, будет стоном мира. Может, все было так?
В сущности, и неважно, как было. Важно то, что Казимеж ничего с этим не сделал, не помог, не спросил, не поговорил. Они вообще когда-нибудь друг с другом говорили? По-настоящему, а не про какое-нибудь вязание снопов или печную трубу, упавшую в грозу. По-настоящему, пожалуй, нет. Не говорили, поскольку Виктор не любил, а у Казимежа не было ни времени, ни желания. В весьма юном возрасте он начал общаться с девушками и с бутылкой, и этого хватало, ему не требовалась в дополнение нудная болтовня с братом, поровшим всякую дребедень. Но ведь он мог хотя бы выбить у него из головы идеи с удушением кота, когда тот воспринял их уговор всерьез.
Казимеж думал об этом почти каждый день, с утра до вечера, и бормотал себе под нос. Ездил на купленном недавно тракторе по своим семи гектарам: пахал, сеял, собирал и пахал заново.
Объезжал лишь небольшую площадку за домом – то место, куда время от времени люди приходили ставить свечки в память о его брате.
Первую вещь он украл в шесть лет. Это был вафельный рожок с шоколадом.
Своровал его в «Тереме» на улице Сенкевича, где работала продавщицей мамина подруга по фамилии Гурная. Пришел с двумя приятелями. Один покупал витаминный напиток («может, апельсиновую газировку или, может, все-таки витаминный»), второй крутился около полки с круглыми вафлями. Себек вытащил десерт из картонной упаковки и запихнул в штаны. Не удержавшись, схватил еще один. Потом они сели в парке у почты и разделили добычу на троих. Себек и раньше ел рожки с шоколадом, но эти два оказались вкуснее всех предыдущих.
Наступило лето, а вместе с ним – мелкое воровство на садовых участках на Нагурной. Смородина, клубника, малина, виноград, иногда даже морковь, если не было уж совсем ничего другого. Мама частенько волновалась, когда он приходил к ужину наевшийся, как поросенок. Думала, что болен. Мерила температуру и прощупывала живот.
Некоторое время ему казалось, что он помнит папу. Он воображал, как забирается на него, сидящего в кресле, мнет газету на животе и засовывает палец в углубление на лбу. В пять лет поделился этим с мамой, – она объяснила, что этого не могло быть.
– Ты видел папу только на фотографиях, – сказала она, замешивая тесто для рогаликов.
– А почему?
– Он ушел на небо до твоего рождения.
– И не мог подождать?
– Ну видимо, не мог.
Больше они про папу не говорили. В следующий раз Себа услышал о нем лишь два года спустя, в начальной школе, на перемене между биологией и польским.
– А мой кузен Адам говорит, что твой папа был инопланетянином, – сообщил рыжий Даниэль, когда они поднимались по широкой лестнице на третий этаж. – И что он умер, когда у него закончились батарейки.
– Сам ты инопланетянин. Еще раз так скажешь – получишь.
– Ой, боюсь-боюсь, – усмехнулся Даниэль и достал из кармана драже «Корсар». Кокосовые. Лучшие.
– Пополам? – спросил Себек, протягивая руку.
Несколько шариков в шоколадоподобной глазури высыпалось ему на ладонь.
– Спасибо.
– Еще он говорит, что твой папа выглядел так, будто его покрасили белой краской, – продолжал Даниэль. – Это правда?
– Ничего подобного.
– А кузен говорит, что правда.
– А я тебе говорю: давай драже!
– Даже не мечтай.
Даниэль ударился спиной о стену, да так, что дух перехватило. Поперхнулся драже, закашлялся, согнулся и в этот момент почувствовал локоть друга на спине. Когда поднялся, все стояли и смотрели.
– Ладно, держи, – он протянул шуршащий пакетик Себеку и спешно добавил: – Вот дурак.
Под взглядами одноклассников Себек проследовал в класс. На ходу засыпал в рот полпакетика. Да. Кокосовые несомненно были лучшие.
* * *
Дедушка сидел на стуле перед телевизором. Его лысая голова блестела в желтом свете люстры. После инсульта он перестал говорить предложениями и выплевывал из себя отдельные слова.
– Капуста! Kohl!
– Яблоко! Apfel!
– Морковь! Karotte!
Себек смотрел на него, потом пошел на кухню, где мама и бабушка делали то, что обыкновенно делают на кухне.
– Почему дедушка так кричит? – спросил он.
– Потому что он болен, я же тебе говорила, – объяснила мама. – Пойди к нему, солнышко, посиди рядом.
– Но я его не понимаю.
Хелена наклонилась и дала ему тарелку пирожных. Песочных с сахаром. Он обожал их.
– Он так радуется, когда ты приходишь, Себусь, – сказала бабушка. – Обычно целый день молчит, изредка что-нибудь буркнет. А с тобой сразу такой оживленный. Он слышит тебя еще на лестнице, представляешь? Узнаёт.
– Бартек говорил, что собака так же его узнаёт.
– Себастьян! – одернула его мать.
Он пожал плечами и положил в рот песочное пирожное с сахаром.
– Баушка, а моно ключить телевизор?
– Мы его не смотрим, – отрезала она.
– Но почему?
– По телевидению показывают одни глупости. Не стоит на это смотреть.
– И что мне там делать с дедушкой? Мне скучно.
В такие моменты мама обращала на него взгляд, хорошо ему известный, поэтому он шел в комнату, садился на диван и корчил дедушке идиотские рожи. Заслышав его, Бронислав поворачивал голову, удивительно по-детски улыбался и опять начинал:
