Решил снова навестить Ирену. Надел лучший костюм, побрызгал одеколоном и тщательно уложил остатки того, что когда-то было его волосами. Шел по городу, стараясь запомнить как можно больше деталей. Милиционеры у отремонтированного здания управления на Сенкевича, напротив – огромные глобусы в витрине книжного магазина, перед мостом – сверкающие на солнце стены евангелическо-аугсбургского костела и библиотека, выкрашенная в желтый цвет. За мостом – мебельный салон на втором этаже, некрасиво стареющая ратуша и пьяницы около нее, стареющие столь же неприглядно. На Гродзкой – сапожник, булыжная мостовая и закрытая парикмахерская. В оконном стекле – лицо старого уставшего человека.

На лестничной клетке воняло мочой. Бронислав поднялся на третий этаж и постучал в дверь, потом еще и еще. Порылся в карманах. В одном нашел пустой конверт, в другом красный карандаш, который Себек, видимо, случайно бросил туда, играя в прятки. Он вспомнил, как они потом искали его, чтобы закрасить сердечко.

Приложил конверт к стене, но не успел начать писать, как услышал шорох в квартире справа. Скрип замка. Дверь отворилась медленно, за ней скрывалось круглое улыбающееся лицо человека неопределенного пола.

– О, добрый день, – сказал Бронислав, присматриваясь. Все-таки женщина.

– Нет ее. Уже несколько дней.

– Правда? Она очень плохо себя чувствовала, редко выходила из дома.

– Ну да, так что вот. Мне тоже так казалось. Последний раз во вторник ее слышала. Что-то грохнулось громко – наверно, мебель двигала, я прям перепугалась, в уборной была, – но с тех пор ничего, тихо, как в могиле.

– Грохнулось, – повторил Бронек.

– Грохнулось.

– А может, с ней что-то случилось? Может, она упала?

– Может… Не знаю, я в уборной была, звук, как будто мебель…

Бронислав дернул за ручку. Открыто.

– Только не знаю, прилично ли так? – произнесла соседка, когда он заходил внутрь.

Ирена лежала в прихожей. Одна рука касалась стены, вторая была вытянута в направлении кухни. Ноги скрещены в щиколотках. Рот приоткрыт, взгляд устремлен в потолок. По левому глазу ползала муха.

– Господи Иисусе, – прошептала соседка. – Звонить в скорую? У Ламприховой из одиннадцатой есть телефон. Скажите: звонить?

– Уже не надо, – сказал Бронислав, снимая с вешалки плащ и накрывая им тело Ирены. – Уже не надо.

* * *

Казимеж объявил, что мама хотела бы покоиться рядом с мужем, в Радзеюве. Было установлено, что причиной смерти стал инсульт.

– Сказали, она умерла до того, как упала, – сообщил он семье Бронека по дороге из костела на кладбище. – Или секундой позже. В любом случае вроде не мучилась.

– Это самое главное, – ответил Бронислав и осознал, что ничего глупее сказать, пожалуй, не мог.

Казимеж качал головой, смотря на гроб, в котором лежала мать. Жестяная табличка с именем висела на гвозде, слегка покосившись.

– Это все настолько невероятно, что даже почти смешно, – произнес он.

Никто не ответил. Ксёндз жалобно пел рефрен «Ангельской свиты». На Рыночной площади гудел клаксон.

Бронислав держал Хелену под руку и, проходя мимо киоска с лампадками, старался не смотреть на луг, раскинувшийся за кладбищем. Когда гроб закапывали, ему стало душно, а деревья и надгробные таблички начали крениться прямо на него. Он набрал воздуха в легкие и с силой прикусил язык. Все вернулось на свои места.

По возвращении в Коло он спал все хуже. Потерял аппетит и перестал выходить из дома. Почти не смотрел телевизор. Ему было безразлично, что Гермашевский полетел в космос, а Войтыла стал Папой Римским. Целыми днями Бронек стоял у окна и затухающим взором наблюдал за жизнью окрестностей. Теперь он знал, во сколько кто идет на работу и во сколько с нее возвращается. Знал, кто с кем пьет водку у магазина и во что играют дети на площадке. Выучил расписание автобусов, ехавших по Влоцлавской, и начал разбираться в повадках голубей.

Внимательнее всего рассматривал бездомных собак, которые круглыми сутками бродили по району и выедали остатки из мусорных контейнеров.

– Знаешь, Хеленка, тут разгуливает такой песик, очень похожий на Коня, – сказал он однажды. – Почти идентичный. Думаешь, это может быть он?

– Бронек… Но ведь он… Ты же его…

– Я его тогда выпустил. Отвез в Коло и отпустил.

– И ничего мне не сказал?

– Ты хотела, чтобы я уладил дело. Я и уладил.

– Но с тех пор, Бронек… столько лет прошло.

– А может, это все-таки он? Ты не могла бы пойти проверить?

Хелена пошла и проверила.

– Это не он, – сообщила она, вернувшись.

– Точно? Ты присмотрелась? Он наверняка сильно постарел.

– Да, точно. Это не он.

Прошло несколько дней, и ситуация повторилась. Бронек болтался по квартире, заглядывал в кастрюли, заговаривал о погоде, но потом не выдержал:

– Знаешь, Хеленка, теперь это, кажется, он. Можешь пойти проверить?

Сам он уже вообще не выходил из квартиры. Утверждал, что на лестнице у него начинается к а в а р д а к.

Оживлялся только, когда приходил Себусь. Отрывался от подоконника и лежащей на нем подушки, брал внука на руки, на несколько часов становясь его игрушкой.

– Деда, это!

Он снимал со стены картину.

– Деда, радо!

Включал радио.

– Деда, лошадка!

Он превращался в лошадку.

Позволял ездить на себе верхом, хватать за нос, слюнявить и бить по голове деревянной ложкой. Пел песни, декламировал стихи, рассказывал сказки. Доставал из буфета сладости и тайком засовывал в карман маленькой курточки. Когда Эмилия забирала сына домой, они с Хеленой садились на кухне и ужинали. Говорили о Себусе. Потом Бронек возвращался в комнату и прилипал к стеклу.

Он окончательно потерял зрение в 1975 году, примерно через десять месяцев после того, как из телепрограммы исчезли «Яцек и Агатка».