Прошло уже пятнадцать месяцев, как он прекратил искать убийцу Виктора. Жизнь спрессовалась в один повторяющийся по кругу день. Казимеж Лабендович смотрел на то же самое солнце, дышал тем же воздухом, вспахивал плугом все ту же землю.

Он вставал на рассвете, доил единственную корову, собирал яйца в курятнике и садился перед домом с кружкой крепкого горячего кофе. Работал в поле до наступления темноты, даже если дел было немного. Потом чистил корову, поднимал из колодца ведро ледяной воды и не торопясь, тщательно мыл руки. Проголодавшись, принимался готовить ужин. Хлеб, колбаса, помидоры. Глазунья из двух яиц. Чай. Для Глупышки кусок сырого мяса, нарезанного соломкой. Она ела, только когда он не видел.

После ужина выходил на улицу, прислонялся к двери и смотрел на звезды, медленно дрейфующие над крышей овина. Выкуривал сигарету и швырял в траву раскаленный окурок. Затем садился за кухонный стол и брал с подоконника номер «Досуга», над которым в данный момент бился.

Слюнявя кончик остро заточенного карандаша, он целый час ломал голову над страницами, заполненными шарадами, анаграммами, омонимами и кроссвордами. Около полуночи вновь выходил на улицу и выкуривал еще одну сигарету. Потом укладывался в постель и открывал журнал «Юный техник» – второе издание, которое ежемесячно приобретал в киоске в Радзеюве. Слушая шелест веток за окном, читал прозаическую рубрику и глубоко погружался в вымышленные миры. Каждый вечер он был кем-то другим, совсем другим. Засыпал с журналом на груди.

Просыпался до рассвета. Вставал с чувством облегчения, что в ближайшие пятнадцать часов есть чем заняться.

Спрессованный день начинался заново.

* * *

Во время работы Казимеж мысленно копался в прошлом и пробовал сложить из него нечто осмысленное или вообще хоть что-нибудь. Чаще всего вспоминал распоротое тело брата и все, что с этого распоротого тела началось.

Сначала он обошел все Пёлуново. Потом окрестные деревни. Люди говорили разное, но только не то, что ему хотелось узнать.

– Я его ни в жисть не обозвал даже, ничего. Какое мне дело, что он был немного белее других?

– Ох, родной, если б я только знал, сам бы такому голову топором проломил. Когда наконец его найдете, не жалейте.

– Здзисек такой напуганный с тех пор. Понимаете, все время боится, что с нашим чего-то похожее сделают. Видели, какой бледный. Как знать, что кому на ум взбредет?

– Слышал, в детстве его пытались укокошить. Отец мне рассказывал. Но того, что сейчас произошло, вообще не понимаю. Он же давно отсюда уехал.

– А я откуда знаю? Может, Щрубасу чего известно?

– Я? Казю, да если б я хоть что-то знал, пулей бы к тебе примчался. Может, Витковский? Он живет у дороги. Ну и солтыс. Он мог что-то слышать.

– Мне очень жаль, Казик, но не имею понятия.

– Нет, я ничего не видел.

– Нет, я ничего не видела.

– Нет, мы ничего не видели.

Два раза ему показалось, что он вышел на след.

Сначала сын Бинясов спокойным голосом сообщил, что знает, кто убил Виктора. Назвал имя одноклассника, но вскоре выяснилось: единственным преступлением обвиняемого было то, что он отбил у мнимого свидетеля девушку. Казик хорошо помнил, что случилось потом. Помнил удивление на лице младшего Биняса, свои руки на его шее, лай собаки, когда они падали на землю, и губы, лопавшиеся под его кулаком. Помнил руки, оттаскивающие его от парня, и два зуба, которые тот выплюнул.

Второй раз он дал себя обмануть солтысу.

– Дойка говорит, что видела убегавшего убийцу, – неуверенно произнес старый Грачик, почесывая кота за ухом. – Говорит, она тогда спала в поле.

– Ага, а неделю назад рассказывала, как пила со святым Петром вино на небесах, – вмешалась его невестка. – И еще как-то, помнится, хвасталась, что по ночам танцует с чертями.

Он нашел Дойку в тот же вечер. Она спала в поле, поодаль от своей старой рухнувшей хаты. Пихнул ботинком. Один раз, второй, третий.

– Дойка, говорят, ты знаешь, кто убил моего брата, – сказал, когда она наконец открыла глаза.

– А известно ли тебе, внучек, что твой братик тоже убил? Жизнь замыкает круг, жизнь должна замкнуть круг, иначе не бывает. Посеял зло – будешь его пожинать. Виктусь убил, вот и его убили.

– Черт подери, Дойка, знаешь или не знаешь? Я не собираюсь слушать эту чепуху.

– А нравится тебе моя прическа, внучек? Виктусь боялся моей шевелюры. Это все ради него. Ну как, нравится?

– Отъебись, глупая баба, – отрезал он и направился домой. Спускаясь в канаву и перепрыгивая через узкий ручей нечистот, слышал за спиной хриплый смех сумасшедшей старухи.

Потом ходил с фотографией Виктора по Радзеюву.

– Это мой брат, – рассказывал он. – Его убили. Вы никогда его не видели? Нет? Точно? У него была очень специфическая внешность. Он весь был белый, в смысле… брови, волосы, губы. Весь белый. Это называется альбинизм. Приглядитесь, пожалуйста. Тут у меня еще один снимок. Вот, смотрите. Нет? Точно?

Больше года он давал объявления в газетах. В Красном Кресте не знали, куда от него деться. Вместе с милиционерами он пытался понять, почему убитый оказался более чем в пятидесяти километрах от места жительства, – но безрезультатно. В итоге за отсутствием доказательств следствие было прекращено.

Судя по всему, мир в своей мудрости решил, что мертвый человек, лежащий ночью в поле с распоротым животом, – это обыкновенный, понятный элемент действительности, и его не следует лишний раз обсуждать.

* * *

Казимеж полагал, что проиграл свою жизнь. Полагал также, что Виктор проиграл свою в еще большей степени.

Всегда смущенный, всегда как бы в стороне от людей, в стороне от жизни, в стороне от самого себя. Ну хорошо, он был белый, был другой, но не настолько уж белый и не настолько другой. Он бы справился. Он мог нормально. Все мог нормально.

Но нет же. Ему надо было говорить по-своему, слоняться по-своему, думать по-своему. Надо было позволять бить себя этим долбаным прохвостам, которым он мог свернуть шеи, если бы только захотел. Надо было страдать, мучиться, избегать девчонок, избегать друзей, избегать всего, чего только можно. Ему надо было быть каким-то сраным стоном мира, будто этот мир нуждался в еще одном стоне, будто их недоставало.

Разумеется, ему надо было видеть какое-то размытое дерьмо, слышать какое-то размытое дерьмо, надо было сбежать из дома на два месяца и никому ни словом не обмолвиться, где он и что делает. Надо было выкрасть отца из больницы и зимой привести сюда, в поле, сука, пешком. Безногого отца. Надо было смотреть, как отец умирает, ему одному, и только ему, не Казику, не матери, а именно ему, великому, блядь, стону мира. А они сидели дома и, вероятно, болтали про сахарную свеклу, в то время как Ян Лабендович, продырявленный раком, помирал в ста метрах от них. Или в пятидесяти. Казик никогда не измерял.