Она ухватила шатающийся зуб и со всей силы потянула.

В голове возникла пронзающая боль, по языку растеклась кровь. Крыся Лабендович выплюнула твердый кусочек себя в руку и приложила тряпку к десне.

Хам лежал на кровати с выпяченным животом, открытым ртом и рукой, переброшенной через голову. Храпел. Вонял. Жил.

Она достала из ящика серебряную папиросницу, подаренную отцом, и убрала туда вырванный зуб.

Заглянула к Зосе. Глаза закрыты. Светлые волосы рассыпаны по подушке.

Вернулась на кухню. Закурила. Руки над столом тряслись. Сигаретная бумага покраснела от крови. Она воткнула кусочек тряпки на место зуба и затягивалась уголком рта.

Посмотрела на кровать. Хам спал теперь на боку. Жирный живот вываливался на одеяло, волосы липли ко лбу. У стены высилась стопка мятых газет и книг, которые он читал, когда был в состоянии. Сейчас не был. Сейчас он не знал, что происходит вокруг. На следующее утро он даже не будет помнить, что поднял на нее руку. Начнет извиняться, обещать, клясться, а она ему поверит.

Самое ужасное, что хам, как правило, вовсе не был хамом. Заботился о ней, Зосю любил до беспамятства. Умный, мог рассмешить любого. Она и не подозревала, что можно так много смеяться. Когда лежали перед сном, он нередко изображал соседей из Пёлуново. Разыгрывал целые сценки, и ей это совсем не надоедало. Много читал, и, когда был трезвый, Крысе никогда не приходилось стыдиться его на людях.

Работал, как вол. В хозяйстве всегда был порядок. В поле часто уходил раньше других, а домой возвращался уже затемно.

Она любила этого человека, порой даже обожала, поэтому не могла вынести, когда он превращался в хама. Не понимала, как одна бутылка водки может так легко убить в нем Казимежа Лабендовича.

* * *

С тех пор, как умер отец, не осталось никого, кто мог бы помешать Казику пить.

Правда, мать пыталась. Но матери только и могут, что пытаться. И вообще, чего ей, собственно, не нравилось? Он работал, урожай собирал отличный. Земля к нему благоволила.

Через несколько лет после смерти отца мать заявила, что больше так не может. Сказала, что хочет уехать. Виктор решил ехать вместе с ней. Да и что его тут держало?

Сняли квартиру в городе с глупым названием Коло, и вот их уже не было. Он остался один. То есть с Крыськой. И с малышкой.

Крыська после свадьбы стала другим человеком. Стала обыкновенной женой, а ведь оба они воображали себе все иначе, воображали, что будут не такие, как эти многочисленные пары, которые видели на свадьбах и похоронах. Уставшие друг от друга. Злющие. Сытые всем по горло. Нет, он должен был быть ее Казиком, а она – его Крысей. Они собирались дурачиться, подсмеиваться над жизнью. Ведь им было так хорошо вместе. Ведь они любили друг друга.

А теперь Крыся больше не была Крысей. Она была женой, хозяйкой, матерью. Погрустнела. Ее реже смешили его шутки. Ночью она не льнула к нему так, как раньше. Будто ее вдруг подменили.

Он открыл глаза и дождался, когда из мглы, окутавшей настенные часы, проступят стрелки. Полдвенадцатого? Нет, полпервого. А коровы не доены. Прокашлялся, провел рукой по волосам.

Может, она подоила.

Надо вспахать сегодня те два гектара за домом, где нашли отца. Биняс уже дважды говорил, что самое время.

Ладно. Пойти к коровам, а потом одолжить трактор у Щрубаса. Нет, Щрубас сказал, что больше ему не даст. Тогда у Витковского.

– Крыська, прости, – сказал он спустя полчаса, не смотря ей в глаза.

Она что-то готовила. Не повернулась. Он заглянул в кастрюлю. Бульон.

– Как пахнет.

Готов был убить за тарелку жирного бульона с клецками и вареным окорочком.

– Ты же знаешь, я не хотел. Знаешь, что на меня находит после алкоголя.

Подошел ближе.

– Покажи. Выбил?

Хотел до нее дотронуться, но она отпрянула.

– Ну, не дурачься.

– Я уйду от тебя, – проговорила она быстро, отворачиваясь от него.

– Крыся…

Она не ответила. Он долго стоял перед ней и молчал, потом вернулся в комнату и достал припрятанную за кроватью бутылку. Всего глоточек. Два.

Выпил залпом половину, громко вздохнул и выпил снова. Сидел и ждал. Долго ждать не пришлось.

Вернулся на кухню. Выглянул в окно и подошел к Крысе.

– Уйдешь, говоришь? Ты ведь уже столько раз уходила. Без конца обещаешь. Ну что, будешь реветь? Давай, блядь, реви, тупая корова!

– Я оставлю тебя, Казик, клянусь.

Он поднял руки и сделал несколько шагов назад.

– Так пожалуйста. Вперед. Скатертью дорога.

Она выбежала во двор, а он сделал еще несколько глотков, накрылся одеялом и уснул.

На следующий день ее уже не было.