очевидной и более значимой для учения о природе человека истины, чем та, что всё живое стремится к благу и это стремление естественно и не может оспариваться или осуждаться. Аристотель, когда он утверждает это в самом начале «Никомаховой этики», словно задавая этим направление всему труду, лишь высказывает то, что общеизвестно, и если это его высказывание повторяется философами из века в век, то не потому, что оно представляют собой ценное философское открытие, но потому, что ссылка на Аристотеля придаёт этой общеизвестной истине ещё больший вес и значение.

Можно попробовать представить себе какой-то иной предмет, к которому человек может стремиться как к своей высшей цели, но все такие стремления будут сводимы прямо или косвенно к благу и удовольствию. Нет и никогда не было человека, который бы стремился ко злу и неудовольствию для себя, хотя это также возможно. И именно поскольку нет и никогда не было такого человека, даже возникает вопрос, действительно ли такое стремление возможно по собственному желанию и в течение продолжительного времени или оно лишь кажется возможным.

Христианство со своей концепцией изначальной греховности человека поставлено тут перед большой трудностью. Если человек в силу грехопадения прародителей изначально грешен и виновен, имеет ли он право на стремление к благу и счастью, которое так свойственно ему? Не важнее ли должна быть для него другая цель – искупить свою вину перед Богом и заслужить благо и счастье, которые будут дарованы ему Отцом в награду за его покаяние и исправление? Счастье должно быть заслужено им – с этой мыслью связано для христианина представление о счастье. И пусть грехопадение не его грех, но грех его далёких прародителей, их вина – такой странный вывод делает в этом случае христианство – падает и на него. Не все отцы были согласны с этим выводом, Пелагий и пелагиане выступали против него; но победила точка зрения тех, кто объявил человека от рождения виновным перед Богом, а его природу – от рождения испорченной.

На таких шатких основаниях, из мифа, буквально из ничего рождается концепция спасения, которая в течение двух тысяч лет будет определять отношение христианина к своей жизни и к Богу. Отсюда и особенная цель жизни христианина, отличная от цели жизни язычников и атеистов, – жить с Христом и во Христе. Как именно это должно происходить, не вполне понятно, но другого пути у христианина нет. Так сложилось и стало всеобщим и обязательным в христианстве представление о непрестанном покаянии и богоугодном поведении как о подлинной цели жизни. Такой трактовкой важнейшего события в иудейской мифологии – грехопадения Адама и Евы – христианство возлагает на себя трудную, чтобы не сказать непосильную обязанность убедить человека в том, что удовольствия жизни не должны быть целью его стремлений; что для него не может быть иного пути к благу и счастью, кроме как через покаяние и исправление; что он скорее угодит Богу противоположным стремлением – к смиренному приятию своей доли, как бы тяжела она ни была. Путь плотских радостей и удовольствий, подобный тому, который избрали для себя язычники и атеисты, тем самым закрывался для христианина навсегда. От его собственных решений зависело, где он окажется в будущей жизни, в аду для вечных мук или в раю для вечного блаженства, и понятно, что выбрать он был готов только второе.

Так мы оказываемся перед важнейшим понятием христианства «блаженство». Только на первый взгляд христианство – религия суровая и аскетическая, враждебная удовольствиям и радостям. Она враждебна только земным удовольствиям и радостям, но не небесным. Вот как описан рай у преподобного Ефрема Сирина:

«Какие уста изобразят рай? <…> Кто в состоянии исчислить красоты рая? Прекрасно устройство его, блистательна каждая часть его, пространен рай для обитающих в нём, светлы чертоги его; источники его услаждают своим благоуханием… Блистательны краски его, дивны благоухания, вожделенны красоты, многоценны яства. <…> Все члены оковывает рай полнотой своих радостей, пленяет глаза своим убранством, слух – звуками, вкус и обоняние – яствами и благоуханиями. <…> Среди самого чистого воздуха стоят там твёрдо укоренившиеся древа; внизу покрыты они цветами, вверху полны плодов; от зрелых плодов тучнеет их вершина, а нижние ветви все в цветах. <…> Целые ряды плодов всякого рода под руками вкушающего; по порядку, один за другим, сами приближаются к нему; плоды насыщают и утоляют его жажду, роса служит ему омовением… …чувства утопают там в волнах наслаждений, какие изливают на всех и во всех возможных видах. Никто не чувствует обременения в этом сонме радостей, и все непрестанно без пресыщения упиваются ими… В благословенной стране блаженства нет ни вредоносного холода, ни палящего зноя. Там пристань радостей, там собрание всяких утех; там обитель света и веселья…»[193]

Если обобщить описание рая Ефремом Сириным в одном определении, то рай – это такое место, где можно вечно без опасности пресыщения предаваться греху чревоугодия – объедению изысканными яствами – и прочим телесным удовольствиям, кроме одного, о котором Ефрем Сирин умалчивает.

Если бы христианство было последовательно суровой и аскетической религией, среди его понятий не оказалось бы этого понятия – «блаженство». Ниже будут рассмотрены смысл этого понятия в контексте христианского учения о рае и возлагаемые на него христианством функции. Но предварительно укажем на некоторые серьёзные неувязки в намерениях христианства в связи с этим понятием. От чего христианство желает спасти человека, ограждая его от всех видов плотских удовольствий, от какого греха? Плотским удовольствиям, в том числе винопитию, охотно предавался и Иисус. Что значит в этом контексте для христианина «быть как Иисус и во всём следовать ему»? А если считать, что плотские удовольствия дороги человеку в силу испорченности его природы первородным грехом, почему плотские удовольствия обожает всё живое на земле, чья природа не испорчена первородным грехом? И разве Адам и Ева не жили в раю, и разве рай не место радостей и наслаждений? И самое желание Адама и Евы вкусить от запретного плода разве не было вызвано представлением о связанном с этим удовольствии? Требуя от человека отказа от земных удовольствий, христианство не может сослаться ни на пример Христа, ни на заветы Бога Отца, потому что среди его заветов нет завета для человека отказаться от удовольствий этого мира, поменяв их на будущее блаженство. Это требование к человеку христианство выдвинуло самовольно. Своей трактовкой первородного греха оно поставило само себя в ситуацию, из которой оно не может найти выхода вот уже две тысячи лет.