что оно неприятно. Говоря, что блаженство приятно, мы недооцениваем его; точно так же мы переоценим приятное, если скажем, что всё, что подпадает под это понятие, – блаженство. Всё же «блаженство» и «приятное» не взаимоисключающие понятия. Блаженство можно считать высшей степенью приятного. Быть приятным и очень приятным не то же самое. Во втором случае поэтому мыслимо введение особого термина для обозначения испытываемого состояния, который не будет совпадать по значению с термином «приятное». Мы не скажем о красавице, что у неё приятная внешность. Она посчитает недооценённой свою красоту, если мы ограничимся таким комплиментом. Что для другой женщины комплимент, то для неё будет оскорблением.

О чём-то уместно сказать «приятное», о чём-то – «неприятное», и есть вещи, о которых мы не скажем ни того, ни другого, например, блаженство или любовь. И блаженство, и любовь слишком приятны, чтобы возможно было отождествить их с приятным. Суждения «Блаженство приятно» и «Любовь приятна» ложны, но из этого не следует, что противоположные им по смыслу суждения «Блаженство неприятно» и «Любовь неприятна» истинны. В отношении суждений «Блаженство приятно» и «Блаженство неприятно» недействителен закон исключённого третьего, по которому истинно либо одно, либо противоположное, а третьего не дано; третье в данном случае дано: «Блаженство очень приятно». И то же верно в отношении суждений «Любовь приятна» и «Любовь неприятна». Любовь не приятна – она очень приятна. Человеку необходимо каким-то образом отразить свои восприятия и переживания в слове. Но значение слова не есть что-то, что он способен менять произвольно. Значения слов подчинены универсальным законам становления значений. Эти законы определяют и формируют опыт обращения человека со словом, как законы математики определяют и формируют его опыт обращения с числами и формами.

Есть столько видов приятного, что пользоваться для их обозначения тем же словом логически неправомерно. Так возникает необходимость в разделении этих видов на разновидности. Сознание управляет этим процессом независимо от воли. Человек легко откажется от приятного в пользу более приятного, а от более приятного – в пользу ещё более приятного, а от него он охотно откажется ради самого приятного. Это и будет для него блаженство. Животные, даже стоящие на низкой ступени развития, не в меньшей степени способны различать между приятным и более или менее приятным. Пока различие между предметами очевидно, не возникает проблемы с их наименованием: они должны называться различно.

В споры о счастье и путях к нему, ведущиеся с незапамятных времён, дополнительный момент внесло христианство, отождествив наибольшее возможное счастье с посмертным блаженством и тем самым сделав поиск счастья на земле занятием второстепенным и даже бессмысленным. Если так легко, а именно через соблюдение заповедей (для протестантов – через веру), достичь высшего возможного счастья на небе, стоит ли уделять этому предмету столько внимания на земле, где счастье труднодостижимо, а кроме того, кратковременно? Но христианство может лишь обещать, но не может гарантировать христианину будущее счастье. Ему предлагается надеяться и верить. Надежда и вера тут взаимно обусловливают друг друга. Отнимем у христианина веру в будущую жизнь – и рухнет его надежда на будущее счастье. Лишим его надежды на будущее счастье – и мы сделаем его веру в будущую жизнь бессмысленной. Как никакая другая религия, христианство основывает свои догматы и требования на принципе надежды. Но человек хочет иметь уверенность, а не надежду, и он хочет быть счастливым здесь и теперь. Христианство поэтому возможно определить как разновидность гедонизма, непригодного для земной жизни.

Характерно, что отцы нигде не дают дефиницию небесного блаженства, которая хотя бы в какой-то мере проясняла это понятие. Христианин поэтому знает, от чего он должен отказаться на земле, но не знает, ради чего. Блаженство описывается либо в абстрактных, либо в отрицательных понятиях, раскрывающих не то, чем оно является, но то, чем оно не является. Приводятся несостоятельные и неправдоподобные характеристики будущей жизни, почерпнутые либо из собственного воображения, либо из христианской мифологии. Два понятия – «Царство Божие» и «будущее блаженство» – в этике христианства самые важные, но и самые непрояснённые. Вот каково небесное блаженство в представлении апостола Павла:

«…не видел того глаз, не слышало ухо, и не приходило то на сердце человеку…»[195]

Тут суть блаженства неуловима для рассудка. Оно отождествляется с неким прекрасным нечто, настолько прекрасным, что его невозможно ни вообразить себе, ни помыслить.

Климент Александрийский определяет блаженство так:

«[Праведники и святые] попадают… из наилучших мест в наилучшие, где предаются созерцанию божественных вещей… и созерцают Божество ясно и отчётливо, словно при полном солнечном освещении, никогда не пресыщаясь этим созерцанием…они удостаиваются нескончаемого вечного блаженства и неизъяснимой радости в силу тождества по своей природе с тем, кто является источником всех этих совершенств»[196].

Определение блаженства у Августина целиком построено на отрицательных понятиях:

«Удобнее мы можем говорить, чего нет в оной жизни вечной, нежели что там есть. Нет там смерти, нет там плача, нет там бессилия, нет слабости, нет глада, никакой жатвы, никакого зноя, никакого тления, никакого недостатка, никакой скуки, никакой печали»[197].

Сходным образом определяет блаженство Василий Великий:

«Нет там мыслей противоречия и различия мнений. Нет там возмущения…нет ночи, нет сна, ни пищи, ни питья… ни болезни, ни печали, ни судов, ни торжищ; нет там искусств, нет денег, зол причины»[198].

По Григорию Нисскому «там нет ни горестей сиротства, ни несчастий вдовства, ни тех разнообразных болезней, которые терзают наше тело. Там не завидуют счастливым, не презирают несчастных»[199].

Иоанн Златоуст в определении блаженства следует Павлу:

«К надлежащему изображению вечной жизни недостаёт никакого слова»[200].

Преподобный Симеон Новый Богослов, сравнивая блага земные и небесные, так характеризует различие между ними:

«Блага мира сего обыкновенно сопровождаются печалями и трудами, мучительными и болезненными, а та жизнь… превосходит всякое блаженство и есть выше всякой славы, счастья, радости и утешения… выше всякой чести, всяких утех и всех видимых благ настоящей жизни»[201].

Человеку достаточно было бы на земле уже малой доли тех блаженств, которые упоминаются отцами в их характеристиках небесной жизни, чтобы быть счастливым. При этом отцы все впадают в то же самое противоречие: осуждая человека за чрезмерную склонность к удовольствиям на земле, они обещают ему гораздо большие удовольствия на небе. Но от добросовестного поучения можно как минимум ожидать, чтобы были осуждены либо оба вида удовольствий, либо ни один. Вот какие блаженства, по результатам изысканий