Сакральный смысл возможно придать даже крику петуха, отождествив его со знаком свыше. Религиозное чувство позволяет вмыслить в любую вещь то, чего в ней нет. Материальное оно превращает в духовное, банальный жест – в сакральное таинство, безделушку – в священный талисман, кусочек хлеба – в тело Бога, вино – в его кровь. Обычного человека, на голову которого налагает руки другой человек, религиозное чувство превращает в человека с особыми духовными способностями и особыми полномочиями. Христос наделил апостолов огромными полномочиями простым дуновением. «Сказав это, дунул и говорит им: примите Духа Святаго!»[184] Христос мог бы достичь того же результата и любым другим жестом или действием, например, хлопнув в ладоши или щёлкнув пальцами. Этой замечательной способностью духа творить из ничего священное и высокое держится всякая религия. Религиозное чувство египтян превратило для них навозного жука в бога, увязав для них таинственным образом его движения, когда он скатывает шарики из навоза, с небесными круговращениями солнца. Но если для человеческого сознания оказывается возможным принять за бога обыкновенного навозного жука, тем более для него возможно принять за бога крупное животное или человека, которому вздумается объявить себя богом. Когда полностью выключаются логические механизмы, мыслить можно даже противоречие. Отсутствие логического основания в таких случаях с избытком возмещается наличием чувства сакрального, которое и становится логическим основанием, но таким, на котором возможно воздвигнуть всё что угодно. Чувство сакрального многократно превосходит по силе воздействия на дух и рассудок рациональные аргументы. Примером такого случая может быть бесконечное смирение Иова, который для постигших его тяжелейших ударов судьбы нашёл такое оправдание: «Бог дал, Бог взял. Как Бог хотел, так и вышло. Да будет благословенна воля Господня»[185]. Это сильнейший аргумент, перед которым бессилен любой рациональный аргумент. Но Иов непоследователен: он не однажды будет роптать на Бога за то, что ему, невиновному, посылаются такие испытания. В таком поведении уже нет безусловной подчинённости воле Небесного Отца и полного самоустранения – устранения чувства, желания, мысли и воли перед ценностью высшей – божественной волей. Жалобы Иова ослабляют впечатление от его праведности и преданности Богу; но этим не ослабляется впечатление от принципа веры, который он, сам того не заметив, выдвинул и так замечательно сформулировал. Кажется, нет такого испытания, которому бы судьба не подвергла Иова; но, если бы он, исчерпав силы в борьбе с несчастьями, отвечал на вызовы судьбы всегда теми же словами: «Как Бог хотел, так и вышло. Да будет благословенна воля Господня», – он бы проявил последовательность и стойкость в вере, заслуживающие высочайшего уважения. Благословлять Творца за то, что он насылает страдания, не мазохизм, но акт признания превосходства его воли перед нашей и нашего преклонения перед ней. Благословляющий Бога за едва выносимые страдания благословит его и при больших страданиях, и, зная, что следующий миг будет его последним мигом, он благословит его и за этот миг. Эта преданность Небесному Отцу, проистекающая из бесконечного благоговения перед Ним, составляет высший признак религиозного чувства. Но авторы этой великолепной и глубокомысленной легенды допустили ошибку, от которой разом рушится все очарование от неё: Иов вознаграждается Богом за своё долготерпение.

«И возвратил Господь потерю Иова… и дал Господь Иову вдвое больше того, что он имел прежде. <…> И благословил Бог последние дни Иова более, нежели прежние: у него было четырнадцать тысяч мелкого скота, шесть тысяч верблюдов, тысяча пар волов и тысяча ослиц»[186].

Каков итог! Неужто всё дело состояло для Иова в том, чтобы получить вдвое больше прежнего? Неужто всё было вытерплено и вынесено им ради награды? Тогда и вера его – ради награды, ради овец и волов. Разом уничтожается сакральный смысл его страданий и обнаруживается тайная корысть его мотивов. Но если бы Иов устыдился такого финала в своей судьбе, если бы взмолился: «Не ради награды, Господи, принял я жестокие страдания от Тебя, но оттого, что тебе было так угодно. Не желаю награды, она обидна мне; пронести, Господи, если возможно, чашу сию мимо меня», – то наше восхищение Иовом было бы беспредельно. Был ли бы он в этом случае понят иудеями своего времени? Был ли бы он вообще понят кем бы то ни было? Возможны только четыре вида отношения к Богу: мы признаём либо не признаём его существование. В первом случае мы либо ожидаем что-то получить от него, либо верим в него бескорыстно. Но возможна ли подлинно бескорыстная вера? Все просьбы, все мольбы человека к Богу – о себе, о своём благе. Все хором выпрашивают у Него для себя выгоды, порой низменной и корыстной, и никто и никогда ещё не обратился к Нему с такими словами: «Сохрани себя, Господь, и не ради нас, а ради себя!» Если слышит Бог эти просьбы, возносимые к нему юлящим и ползающим перед ним человеком, как отвратителен должен быть для него человек! Но не Он ли сотворил его таким – всегда жалующимся и просящим и никогда не удовлетворяющимся получаемым? Разве высоки, разве святы такие молитвы и такая вера? Формула «Подай, Господи!», когда у Бога просят подачки, должна быть ненавистна Богу как свидетельство низменности и мелкости духа просящих. Другое дело, когда к нему обращаются на пределе духовных сил отчаявшиеся. Сама мольба в этом случае исполнена глубокого трагизма, и никому не придёт в голову, и Богу тоже, отождествить её с испрашиванием выгоды.

«Кто ты, человек, чтобы спорить с Богом?» Попрекать Бога бессмысленно, но отчего не показать ему своё непонимание? Это необидная форма упрёка. И ребёнок не соглашается с отцом, и дело хорошего отца – разъяснить ему. И разве всей своей жизнью человек не спорит с Богом, не показывает ему, как тяжки наложенные на него обязанности? Всякая просьба и всякая молитва есть упрёк Богу. Молитвой, в которой мы испрашиваем что-то, мы показываем Ему: есть среди его дел такие, которые недостаточно хороши, и можно сделать их лучше.

В Индии высокий сакральный смысл придавался самосожжениям, которым добровольно подвергали себя женщины после смерти супруга, чтобы соединиться с ним в загробной жизни, не отдаляя этот акт на годы. В Японии был сакрализован особый вид коллективного самоубийства, когда большие группы людей подвергали себя добровольному самоутоплению. На лодках они выплывали в море, где с пением священных гимнов и соблюдением должных обрядов, пробивая днища, медленно погружали их в воду[187]. Собравшиеся на берегу со