и областным властям было поручено самостоятельно определить размеры новых выплат и сообщить о принятых решениях в Москву. И хотя мы не располагаем окончательными решениями по этому вопросу, имеющиеся сведения о запросах обкомов свидетельствуют о существенном выигрыше, полученном высшим слоем чиновников в результате реформы. Так, первые секретари Кемеровского, Сталинградского, Курского, Калининского и Вологодского обкомов запросили дополнительно к зарплате денежное довольствие в размере от 5,4 до 6 тысяч рублей в месяц, что в два раза превышало стоимость получаемых ими ранее пайков. Заведующие отделами обкомов и облисполкомов указанных областей получали дополнительное денежное довольствие в размере 3000–3750 рублей, что во много раз превышало стоимость прежних пайков[327].

Конечно, при оценке размеров нового денежного довольствия необходимо учитывать рост цен, вызванный отменой карточной системы и денежной реформой. Однако в целом выплаты, получаемые с 1948 года верхним слоем региональных чиновников, были очень значительными. Вместе с зарплатой они составляли ежемесячно несколько тысяч рублей (в среднем приблизительно около 5 тысяч рублей). Для сравнения можно отметить, что среднемесячная зарплата рабочих и служащих в 1948 году составляла около 600 рублей, а средний денежный доход колхозников на душу населения в 1950 году — менее 100 рублей в месяц[328]. Важно, наконец, отметить, что выплачиваемые чиновникам дотации не облагались налогами. Эти значительные доплаты к основному должностному окладу, известные как «конверты», существенно выделяли определенный слой чиновников в общей массе населения страны.

Вместе с тем деньги в советской системе распределения по-прежнему не играли основную роль. В условиях сохранявшегося дефицита ключевое значение имел доступ к товарам, особенно к тем, которые можно было купить по низким государственным ценам. Работники аппарата, как и прежде, находились в этом отношении в привилегированном положении. Отдельные факты свидетельствуют о том, что чиновники на местах возрождали различные формы закрытой торговли, характерные для периода карточной системы. Помимо разного рода буфетов, при партийных комитетах и учреждениях действовали специальные магазины. В феврале 1948 года в Улан-Удэ (Бурят-Монгольская АССР) был организован стол заказов, в котором в неограниченном количестве покупали продовольственные товары 14 высших руководителей республики: пять секретарей Бурят-Монгольского обкома ВКП(б), председатель Совета Министров и четыре его заместителя, председатель Президиума Верховного Совета и его заместитель, второй секретарь Улан-Удэнского горкома ВКП(б) (должность первого секретаря горкома занимал первый секретарь обкома) и министр государственной безопасности[329]. Проведенная Министерством государственного контроля СССР в 1949 году проверка установила, что во дворе зданий Полтавского обкома партии и уполномоченного МВД по Полтавской области, а также в зданиях облисполкома и горисполкома были организованы закрытые магазины по продаже белого хлеба, который, как правило, был недоступен населению. Через эти магазины и буфеты за период с 1 августа по 24 ноября 1949 года было реализовано 82 тонны белого хлеба, в то время как в остальных 72 магазинах Полтавы, торгующих хлебом, было продано за этот же период 34,6 тонны. Кроме того, через один из городских магазинов осуществлялась закрытая продажа руководящим работникам других продовольственных товаров — муки, сахара, рыбы, мяса, фруктов. Закрытые магазины, как выяснили контролеры, обслуживали работников обкомов партии и комсомола, редакции областной газеты, сотрудников управления уполномоченного МВД, облисполкома и горисполкома[330].

Как показывают приведенные выше факты, письмо Глушкова, в котором он настаивал на особой ценности партийных работников и их праве на соответствующее материальное поощрение, не было личным мнением одного функционера. Представители советской номенклатуры не только словами, но и действиями выказывали претензии на материальные преимущества, нередко распространяя их далеко за рамки формальных предписаний о размерах зарплат и пайках для работников аппарата. В тех случаях, когда речь шла о жилье, автомобилях или других подобных благах, связанное с привилегиями и высоким социальным статусом потребление фактически выставлялось напоказ, делая зримыми границы, отделявшие номенклатуру от обычного населения. Такое положение подрывало эгалитарные идеологические постулаты советской власти, поэтому злоупотребления (но не формально установленные привилегии) периодически фиксировались и преследовались или по крайней мере осуждались. Вместе с тем документы не позволяют считать такие действия центральных властей активными и масштабными. В конце концов, все номенклатурные работники, и в центре, и на местах, плыли в одной лодке и осознавали себя частью советского народа, но только особой. Партия все более заметно функционировала как «карьерная машина», «увязывавшая экономические стимулы с политической стабильностью режима»[331].

Номенклатурный иммунитет

Злоупотребления советских функционеров, включая местных руководителей, вовсе не ограничивались сферой распределения и присвоения потребительских ресурсов. Многочисленные отклонения от формальных директив и процедур, нарушения законов, как вынужденные, так и злостные, были постоянным спутником их деятельности как администраторов. Вместе с тем, как показывают документы, такие нарушения далеко не всегда осуждались в самой номенклатурной среде. Члены номенклатурного сообщества были достаточно терпимы к собственным «слабостям» и нередко покрывали проступки и преступления друг друга, помогали своим коллегам так или иначе избежать ответственности. Относительная защита от наказаний была характерной чертой номенклатуры как особого социального слоя. Как было показано во второй главе, в определенной степени это было результатом снисходительной политики центра.

Существовало несколько причин укоренения номенклатурного иммунитета. Ключевую роль играло вполне понятное и очевидное стремление работников аппарата (как и обычных граждан) избежать репрессий, быть уверенными в собственной безопасности и безопасности своих семей. Память о масштабных арестах и расстрелах 1930‐х годов была свежа. Сделав стремительные карьеры на волне уничтожения своих предшественников, новое номенклатурное поколение не хотело повторения их судьбы. Хорошо зная реальности системы, партийно-государственные функционеры зачастую не проводили границы между крупными и мелкими нарушениями законов, поскольку на практике преследования обычных должностных злоупотреблений с легкостью перерастали в масштабные политические дела, поглощавшие и правых, и виноватых. Советская система государственной централизованной экономики была выстроена таким образом, что постоянно воспроизводила противоречия и нестыковки, которые было трудно или даже невозможно преодолеть, действуя в рамках жестких законов. Администраторы разных уровней постоянно сталкивались с дилеммой: получить результат, пренебрегая законами, или же придерживаться законов, отказываясь от результата. Распространенность подобных «нарушений во благо» была дополнительным аргументом в пользу номенклатурного иммунитета.

Свою роль, несомненно, играла также и общая самооценка номенклатуры, рассматривавшей незаконное присвоение материальных ресурсов как правомерное вознаграждение за заслуги, а должностные злоупотребления как неотъемлемую часть властных полномочий. Таким образом, непредсказуемость репрессивных кампаний и жестокость советских законов вели к объяснимому результату — правовому