– Да. Слишком рано.

– Открою тебе страшный секрет. – Он смотрит по сторонам, комично изображая опаску. А ведь нас от всех этих праведников будто отделяет стена, мы можем шептаться, о чем вздумается. – Мой отец ходит сюда, чтобы строить из себя святошу. Нет, он правда верит, но не настолько, чтобы сидеть тут три часа. – Почему-то я не удивлен. – Братья примерно такие же. – Голос Грегори почти незаметно срывается, словно у него в горле комок. – Мать верила.

– Моя тоже.

Как же между нами много общего. Он прежде не рассказывал о матери ничего конкретного. Хотел бы я посмотреть на женщину, которая родила целых шесть мальчиков. А еще интересно… посещают ли голову Грегори вопросы о бессмертии души? Страх ошибиться в своем пренебрежении к церковным таинствам и вечно молить о прощении в чистилище? Эта грань – между «верить в Бога» и «прилежно таскаться в церковь ранним утром, чтобы эту веру доказать» – всегда меня смущала.

Я краем глаза смотрю на Грегори, а его взор обращен вперед, к алтарной статуе Христа. Она и впрямь завораживает. Вот только почему-то я готов биться об заклад, не о Боге сейчас думает Грегори. Я знаю его всего ничего, однако с легкостью замечаю, как серые, словно осеннее небо, глаза становятся бездной, полной грусти. Обычно он такой, когда разговор заходит о семье. Что не так сейчас, Грегори?

– Устал я от всего, Франческо… – шепчет он. Такое ощущение, что он не ко мне обращается, а к статуе. – Хотя разве может человек, вставший раньше солнца, чувствовать себя по-другому?

Мне кажется, я кожей, всем нутром чувствую, как ему хочется оторвать взгляд от алтаря, но Грегори терпит неудачу.

– Франческо, во мне нет сил двигаться. Я останусь в этом городе живой или мертвый, но с места уже не двинусь. Никогда.

– Грегори… – Я шумно сглатываю, и, кажется, вся церковь слышит это. – Я тоже устал. Много работы, много обязанностей, много мыслей. Церковь – место куда люди приходят поговорить не только с Богом, но и с самим собой. Я чем-то похож на… – В глотке замирает фраза «на твоего отца», не хочу быть похожим на мистера Рида. – Во мне, наверное, не так много веры, как должно быть. Зато сегодня я впервые здесь не одинок. Спасибо, что ты сел со мной.

И вот я сказал это! Как вообще у меня хватило духу? Но ведь это правда. После предложения мистера Рида я не нахожу себе места. Кичусь, задираю нос к небу, поступаю необдуманно – а на самом деле меня пожирает страх за свою долину, будущее и семью. И пора признать: я почему-то успокаиваюсь рядом с Грегори, слушая его простые слова, что сквозят тоской. Я правда рад, что он здесь.

– Итак, начнем, – громко объявляет священник.

Господи, прошу. Дай пережить эти три часа и не уснуть.

– Сегодня мы поговорим о стяжательстве и алчности. Десятая заповедь гласит: «Не желай дома ближнего твоего; не желай жены ближнего твоего, ни раба его, ни рабыни его, ни вола его, ни осла его, ничего, что у ближнего твоего».

Сложно мне слушать про алчность, когда вся наша семья раз за разом промывает ил в реке, ища золото. Читать такие проповеди в местах, где кого-то уже ослепил золотой блеск, – пустая трата времени и сотрясание воздуха. И вообще, я думаю…

– О, если Господь мой спаситель, то почему я сижу здесь и слушаю то, чего слушать не хочу?

Я смотрю на Грегори и с удивлением понимаю: он злится, и куда сильнее, чем я. После давней ссоры он почти не позволял себя даже в шутку хмурить брови, а сейчас сидит и плюется словами, словно какой-то туземец – ядовитыми дротиками. А целился он непонятно в кого. В священника? В Библию? В Бога?

– Они все – лицемерные мерзавцы, слушают заветы, которым не следуют. – Слова Грегори – эхо моих мыслей. – Думаю, просто замаливают грехи, страшась кары. Трусы. Почему половина не может просто встать и сказать: «Да, я – вор, насильник, стяжатель»? Это хотя бы честное покаяние… Ведь быть щедрым и милосердным – не про людей.

Мне уже по-настоящему страшно. Никто на моей памяти так откровенно не богохульствовал прямо в церкви. Отец не позволяет нам вслух усомниться в Писании даже дома, впрочем, не запрещая колебаться в мыслях. А вот за такие рассуждения я бы уже получил по губам, а то и хуже! Порку! И тут мне становится ясно: если я сел сюда, чтобы подремать пару часов под размеренный монолог священника, то Грегори прячется от взора Бога. Да и уши верующих отвалились бы, услышь они его слова.

Но стоит признать: в его речах Грегори немало смысла. Неужели Бог и правда нуждается в нашем постоянном внимании? Не думаю. Нуждаемся лишь мы сами, а вот Всевышнему не нужно ничего. Он есть отражение всего и вся в каждой бесконечной секунде. Это нам вечно хочется падать на колени и просить, просить, просить прощения за необдуманные, часто жестокие поступки. А Грегори? Будет ли он молить о помощи, прощении, милости того, о ком так говорит? А что сейчас ответить мне, виноват ли я в том, что согласен с горькой отповедью? Черт его знает. Этот поход в церковь, видимо, будет богат на вопросы без ответа. Спасибо, Грегори!

– Раз ты в таких неладах с Богом, зачем пришел сюда? – Я задаю вопрос, хотя, думаю, уже знаю ответ. – Понимаю, так… принято, у нас, например, это еще и дань традициям. Моя мать верила, отец очень ее любил, и этими походами мы чтим ее память. Иногда мне кажется, что я предам ее, если однажды не приду на службу со своей семьей. Так почему здесь ты?

– Потому что Колтон сказал, что Патриция придет.

Лицо Грегори наконец-то смягчается, и я уже не так сильно опасаюсь, что он убьет священника, разнесет статую и подожжет Библию. Но ответ никак не вяжется с тем, что я спрашивал. При чем тут моя сестра? Однако Грегори не заставляет меня долго теряться в догадках.

– Я сверну твоему брату шею в ту же секунду, если он обидит мою сестру, – на всякий случай обещаю я.

– Не успеешь… – Он улыбается, но как-то хищно. – Я первый сверну ему шею.

– Рад, что мы сошлись во мнении насчет твоих родственников.

Он лишь качает головой, и я вижу, как ему хочется рассмеяться.

– Ты и на два шага не отойдешь от сестры,