Выбор, который может показаться исключительно лингвистическим, всегда подразумевает и некоторые этические стандарты, отчего самому процессу перевода присущи такие ценности, как верность принципам, ответственность, смелость, умеренность. Этическая концепция работы переводчика родилась из понимания, что перевод по сути своей — невозможная задача, если под ней имеется в виду, что переводчик способен взять текст автора, написанный на одном языке, и в неизменном виде, без потерь перенести на другой язык. Очевидно, не это в первую очередь волнует тех, кто с нетерпением ждет, когда за переводчика дилеммы эквивалентов начнут решать более совершенные машины перевода.

Художественный перевод — это ветвь литературы и ни в коем случае не механическая работа. Но что делает перевод таким сложным занятием, так это то, что он призван выполнять сразу несколько задач. Литература как форма коммуникации по своей природе порождает некоторые требования. Произведение, которое считается важным, обязательно нужно сделать доступным для как можно более широкой аудитории. Помимо того, что любой текст сложно перенести с одного языка на другой, есть и особенно неподатливые тексты, что указывает на нечто, присущее им и при этом не задуманное и не осознанное даже их авторами, выявленное только на стадии перевода, — характеристику, которую мы, за неимением лучшего слова, называем переводимостью.

Этот комплекс сложных вопросов обычно низводят до извечного спора между переводчиками — спора о буквальности, — который начался еще как минимум в Древнем Риме, когда греческую литературу переводили на латынь, и продолжает занимать переводчиков в каждой стране (а существуют самые разные национальные традиции и предрассудки). Старейшая тема обсуждения переводчиков — это роль точности и верности оригиналу. Разумеется, в древности были переводчики, придерживавшиеся стандарта строгой буквальности (к черту благозвучность!), позиции, которую с поразительным упорством защищал Владимир Набоков в своем английском переводе Евгения Онегина. Почему бы иначе сам святой Иероним (около 331–420 годов нашей эры), древний интеллектуал, подробно рассуждавший о трудностях перевода в предисловиях и письмах, вторя доводам Цицерона, стал настаивать, что дотошное следование авторским словам и образам неизбежно ведет к утрате смысла и стройности?

Я приведу абзац из предисловия святого Иеронима к его латинскому переводу Хроник Евсевия Памфила. (Он перевел их в 381–382 годах, когда жил в Константинополе и принимал участие во Вселенском соборе, — за шесть лет до того, как обосновался в Вифлееме, где совершенствовался в иврите, и почти за десять лет до того, как начал свою эпохальную работу по переводу на латынь Ветхого Завета.) Иероним написал следующее об этом раннем переводе с греческого:

То был древний обычай ученых, что для упражнения ума они передавали греческие книги латинским языком и, что наиболее трудно, поэтические произведения знаменитых мужей переводили стихами. Поэтому и наш Туллий целые книги Платона перевел буквально и <…> [позже] занимался Экономиком Ксенофонта. В этом деле эта золотая река красноречия так часто задерживается некоторыми твердыми и неодолимыми препонами, что незнающие, что это перевод, не поверят, что это писано Цицероном. Ибо проводящему черту по чужим линиям трудно где-нибудь не выступить из них и в хорошо сказанном на чужом языке очень нелегко сохранить ту же красоту в переводе. Что-нибудь обозначено особенностью одного слова, а я не имею своего, чтобы выразить это и, стараясь вполне передать мысль, длинною округою едва прохожу короткое пространство. Предо мною выступают скачки в расстановке слов, несходства в падежах, различия в фигурах, самый, наконец, своеобразный и, так сказать, туземный род языка. Если перевожу буквально, то выходит нескладно; если по необходимости что-нибудь изменю в расстановке или в речи, то покажется, что я отступил от обязанности переводчика[17].

Что поразительно в этом самооправдательном отрывке, так это стремление Иеронима донести до читателя, как трудна работа по художественному переводу. То, что мы читаем в переводе, пишет он дальше в том же предисловии, — всегда обедневшая версия оригинала.

И если кому представляется, что прелесть языка от перевода не изменяется, тот пусть буквально переводит Гомера на латинский. Скажу нечто больше: пусть он того же Гомера перекладывает прозою его же языка: он увидит смешную конструкцию и изящнейшего поэта едва говорящим.

Так как же лучше всего обходиться с неизбежным несовершенством перевода? У Иеронима на этот счет нет сомнений, как он неоднократно разъясняет в предисловиях к своим переводам. В письме к Паммахию от 396 года он так говорит о единственно верном способе переводить, цитируя Цицерона:

…[я приспособляю] сами мысли и их выражение, как фигуры, так и слова, к нашей привычной речи. Я не счел необходимым передавать их слово в слово, но сохранил весь смысл и силу слов[18].

Позже он настаивает в этом же письме, цитируя уже Евагрия Понтийского, — в то время, надо полагать, было много придирчивых критиков: «Дословный перевод с одного языка на другой затемняет смысл». Если из этого следует, что переводчик становится соавтором книги, пускай. «Следует принять к сведению, — пишет он в предисловии к Хроникам Евсевия, — что я исполнял обязанность и переводчика, и отчасти самостоятельного писателя».

В наше время его рассуждения звучат не менее смело и актуально. Насколько переводчик имеет право адаптировать текст — то есть создавать заново — на языке, на который он его переводит? Если дословная верность и литературная благозвучность в новом языке несовместимы, насколько «вольным» может быть добросовестный перевод? Является ли главной задачей переводчика сгладить «иностранность» текста и переделать его согласно нормам нового языка? Каждого вдумчивого переводчика мучают эти вопросы: подобно классическому балету, художественный перевод — занятие с невозможными требованиями, то есть требованиями настолько завышенными, что они всегда приводят к неудовлетворенности, к чувству, что ты редко на должном уровне справляешься со своей работой, наравне с другими серьезными представителями профессии. И подобно же классическому балету, художественный перевод — это искусство репертуара. Важнейшие тексты регулярно переводят заново, потому что прежние адаптации теперь кажутся слишком вольными и недостаточно точными; или же в переводе находят слишком много ошибок; или же идиоматические выражения, ранее естественные для современников, теперь звучат устаревше.

Танцоров учат стремиться к не такому уж призрачному идеалу: к совершенной, безошибочной выразительности. В литературном переводе, учитывая, скольким стандартам он должен соответствовать, может быть превосходное, но не идеальное исполнение. Перевод по определению подразумевает утрату оригинального материала. Все переводы рано или поздно оказываются несовершенными и в конце концов, даже в случае самых выдающихся образцов, признаются пригодными только для своего времени.

Святой Иероним делал переводы с иврита и греческого на латынь. Язык,