Перевод нацелен не на сохранение, бальзамирование языка переводчика в текущем состоянии. Скорее, считает Беньямин, он дает возможность иностранному языку повлиять на язык перевода и изменить его. Защищая перевод, сохраняющий иностранность текста, Беньямин приводит иные доводы, нежели Шлейермахер. Дело не в том, что он видит ценность в автономии и своеобразии отдельных языков. Образ мышления Беньямина максимально далек от националистических идей. Это метафизическое соображение, которое растет из его идеи языка как такового, согласно которой сам язык требует труда переводчика.

Каждый язык — это часть общего языка, который больше любого отдельно взятого языка. Каждое произведение литературы — это часть литературы, которая больше литературы на каком-то одном языке.

Я привожу свои наблюдения как аргументы в пользу именно такого взгляда на перевод — как на центральное явление дела литературы.

Ведь литературе по природе своей свойственно, как мы сейчас понимаем — и я считаю, понимаем верно, — распространяться, и распространяться с самыми разными, но всегда субъективными целями. Перевод — это система циркуляции литератур мира. Художественный перевод, мне кажется, — прежде всего этическая задача, которая зеркалит и дублирует роль самой литературы, состоящую в том, чтобы расширять область нашего сопереживания, образовывать нас интеллектуально и духовно, помогать смотреть внутрь себя, закреплять и углублять наше осознание (со всеми последствиями) того, что другие люди, непохожие на нас, тоже существуют.

Давным-давно, когда я девочкой жила на Юго-Западе США, я думала, что есть нечто под названием литература на английском, а американская литература — это ее ветвь. В моем детстве большую роль сыграл Шекспир, а точнее, опыт чтения Шекспира вслух, который начался с того, что мне, восьмилетней, подарили книгу Чарльза Лэмба Шекспир для детей (Tales of Shakespeare) с красивыми иллюстрациями; четыре года я читала Лэмба и пьесу за пьесой, прежде чем увидела Шекспира на сцене и в экранизации. Кроме Шекспира, в оригинале и пересказе, у меня были Винни-Пух, Таинственный сад, Путешествия Гулливера и сестры Бронте (сначала Джейн Эйр, затем Грозовой перевал), Монастырь и очаг Чарльза Рида и Диккенс (первыми я прочитала Дэвида Копперфильда, Рождественскую песнь и Повесть о двух городах), много Стивенсона (Похищенный, Остров сокровищ, Странная история доктора Джекила и мистера Хайда) и Счастливый принц Оскара Уайльда… Разумеется, американские книги я тоже читала — например, сказки Аллана По, Маленьких женщин Луизы Мэй Олкотт, романы Джека Лондона и Рамону Хелен Хант Джексон. Но в ту далекую, всё еще рефлексирующе-интеллигентную эпоху англофильства в культуре мне казалось совершенно естественным, что большинство книг, которые я читаю, были написаны где-то в другом, более древнем, далеком, волнующем экзотическом месте по имени Англия.

Когда это «другое место» стало охватывать еще больше географии, когда я стала читать — в переводе, разумеется, — прекрасные книги, написанные изначально на не английском, когда я переключилась на мировую литературу, этот переход произошел практически незаметно. Дюма, Гюго и прочие — я знала, что я читаю «зарубежных» писателей. Я не задавалась вопросом, как эти замечательные книги стали доступны для меня. (Вопрос: кто величайший русский писатель XIX века? Ответ: Констанс Гарнетт[23].) Если мне встречалось нескладное предложение в романе Манна, Бальзака или Толстого, мне не приходило в голову задуматься, так же оно нескладно звучало на немецком, французском или русском или это его «плохо» перевели. Для моего юного, неопытного читательского ума не существовало такой вещи, как плохой перевод. Существовал только перевод — расшифровка тех книг, которые иначе я бы никак не узнала и не полюбила. В моем представлении оригинальный текст и перевод являлись одним и тем же.

Впервые я задумалась о плохом переводе, когда в шестнадцать лет начала ходить в чикагскую оперу. У меня тогда впервые оказался в руках перевод рядом с оригиналом: оригинал на левой стороне страницы (я тогда уже немного знала французский и итальянский) и английский текст на правой. Меня поразили и озадачили грубейшие неточности в этом переводе. (Только через много лет я поняла, почему слова либретто невозможно перевести буквально.) За пределами оперы в те ранние годы я никогда не спрашивала себя, когда читала переводную литературу, что я упускаю. Мне казалось, что я, как страстный читатель, должна уметь преодолевать ограничения перевода, как когда ты пересматриваешь любимый старый фильм и не замечаешь царапины на пленке. Переводы стали для меня даром, и я всегда буду за них благодарна. Чем — или кем — я была бы без Достоевского, Толстого и Чехова?

Мое представление о том, чем может быть литература, мое восхищение писательством как призванием и как воплощением свободы — все эти ключевые составляющие моего мироощущения я бы не приобрела, если бы с малых лет не читала переводные книги. Литература была способна мысленно перенести меня в прошлое, в другие страны — куда угодно. И литература ставила под сомнение мою реальность, предлагая посмотреть на нее через призму более высоких стандартов.

Писатель — это в первую очередь читатель. Именно из чтения я усваиваю стандарты, по которым оцениваю собственную работу и которым я, как ни прискорбно, совершенно не соответствую. Именно через чтение, а не через писательство я стала частью сообщества — сообщества литературы, — в котором больше мертвых авторов, чем живых. Чтение и стандарты — это основа наших отношений с прошлым и незнакомым нам. И я верю, что чтение и стандарты литературы — это важнейшая основа наших отношений с переводной литературой.

_Об отваге и сопротивлении. Вступительная речь на церемонии вручения премии Оскара Ромеро

Позвольте мне сказать о двух, лишь двух героях из миллионов других героев. О двух жертвах, двух среди миллионов других жертв.

Первый: Оскар Арнульфо Ромеро, архиепископ Сан-Сальвадора, убитый в своей ризе во время мессы в соборе 24 марта 1980 года, — двадцать три года назад, — потому что «открыто выступал за справедливый мир и против насилия и угнетения». (Я цитирую описание премии Оскара Ромеро, которой сегодня удостаивают Ишая Менухина.)

Вторая: Рэйчел Корри, двадцатитрехлетняя студентка из города Олимпия, штат Вашингтон, убитая в ярком неоново-оранжевом жилете со светящимися полосами, которые для безопасности носят «живые щиты», когда пыталась остановить почти ежедневный снос домов израильской армией в Рафахе на юге сектора Газа, близ границы с Египтом, 16 марта 2003 года — две недели назад. Стоя перед домом палестинского врача, Корри, одна из восьми молодых волонтеров из США и Британии, махала и кричала водителю огромного бронированного бульдозера D-9 через мегафон, затем упала на колени на его пути… но он не остановился.

Две символические жертвенные фигуры, погубленные силами агрессии и угнетения, которым они составляли ненасильственную,