момент они решили прибегнуть к юридическим уловкам: теперь фотографии расцениваются как улики в будущих уголовных делах, на исход которых может повлиять обнародование этих фотографий. 12 мая председатель Комитета Сената США по вооруженным силам, сенатор-республиканец от штата Вирджиния Джон Уорнер, после показа слайд-шоу снимков сексуального унижения и насилия против иракских заключенных сказал, что он «испытал очень сильные чувства» и что эти фотографии ни в коем случае «нельзя обнародовать. Они могут подвергнуть опасности мужчин и женщин в вооруженных силах, которые ценой большого риска исполняют свой долг».

Но в действительности доступность этих фотографий главным образом ограничат те усилия, которые сейчас предпринимаются для защиты администрации и покрытия наших злоупотреблений в Ираке, усилия по приравниванию «возмущения» этими фотографиями к кампании по очернению американской военной мощи и ее текущих целей. Как многие увидели косвенную критику войны в показанных на телевидении фотографиях американских солдат, убитых во время вторжения в Ирак и его оккупации, так постепенно всё чаще люди будут считать, что распространение новых фотографий непатриотично и порочит образ Америки.

Ведь мы на войне. Бесконечной войне. И война — это ад, ад худший, чем могли себе вообразить те, кто втянул нас в эту проклятую войну. Фотографии останутся навсегда в нашем цифровом королевстве кривых зеркал. Да, один снимок действительно стоит тысячи слов. И даже если наши лидеры решат не смотреть на них, будут появляться еще тысячи фотографий и видеозаписей. Бесконечно.

III

_Совесть слов. Благодарственная речь на церемонии вручения Иерусалимской премии

Нам, писателям, не дают покоя слова. Слова значат. Слова указывают. Слова — это стрелы. Стрелы, застрявшие в толстой шкуре реальности. И чем слова важнее, чем шире, тем больше они похожи на комнаты или тоннели. Их стены могут раздвигаться, но может и обрушиться потолок. Они могут наполниться зловонием. Они часто напоминают нам другие комнаты, где мы бы хотели очутиться или где, как нам кажется, мы уже и так живем. Порой мы забываем искусство — или мудрость — обитания в них. И в конце концов эти пространства мысленных интенций, в которых мы больше не умеем обитать, оставляются, заколачиваются, закрываются на замок.

Что, например, мы подразумеваем под словом «мир»? Имеем ли в виду отсутствие конфликтов? Или забвение? Или прощение? Или же мы имеем в виду великую усталость, изнеможение, опустошенность от вражды?

Мне кажется, что большинство людей понимают под словом «мир» победу. Победу их стороны. То, что для них значит слово «мир», для других означает поражение.

Если в наших головах укоренится идея того, что мир, оставаясь по сути желанной вещью, подразумевает неприемлемый отказ от законных требований, то наиболее вероятным результатом станет практика войны без использования тотальных средств. Призывы к миру будут казаться если не обманными, то точно преждевременными. Мир станет пространством, в котором люди больше не умеют обитать. Мир придется обживать заново. Заново колонизировать…

Что мы имеем в виду под словом «честь»?

Честь как строгий стандарт поведения отдельного человека кажется пережитком очень далекого прошлого. Но обычай воздавать честь — льстить самим себе и друг другу — продолжает существовать в неизменном виде.

Воздать честь — значит еще раз закрепить стандарт, который, как нам кажется, един для всех. Принять честь — значит поверить, хотя бы на секунду, что ты ее заслужил. (В лучшем случае человеку будет подобающе сказать, что он не недостоин ее.) Отказаться от предложенной чести будет грубо, бестактно, надменно.

Насколько почетна премия зависит от того, кто именно в предыдущие годы ее удостаивался.

Подумайте с этой точки зрения о полемически названной Иерусалимской премии, которой за ее относительно короткую историю были удостоены одни из лучших писателей второй половины ХХ века. И хотя по всем очевидным признакам это литературная премия, называется она не Иерусалимская премия по литературе, но Иерусалимская премия за свободу личности в обществе.

Все ли писатели, получившие эту премию, действительно ратовали за свободу личности в обществе? Это ли объединяет их — или, как мне стоит сказать теперь, нас?

Я так не думаю.

Эти писатели не только представляли широкий спектр политических воззрений. Некоторые из них едва ли вообще использовали «большие слова»: свобода, личность, общество…

Но важно не то, что писатель говорит, но то, чем он является.

Писатели — под кем я подразумеваю членов сообщества литературы — это символы стойкости (и необходимости) индивидуального ви́дения.

Я предпочитаю использовать прилагательное «индивидуальный», а не существительное «индивидуум».

У меня вызывает настороженность сегодняшняя пропаганда «индивидуального», притом что «индивидуальность» всё чаще становится синонимом эгоизма. Капиталистическое общество заинтересовано в пропаганде «индивидуальности» и «свободы», под чем подразумевается постоянное лелеяние эго и свобода покупать, приобретать, использовать, потреблять и отправлять на свалку.

Я не верю, что в культивации эго есть неотъемлемая ценность. И я не думаю, что существует хоть одна культура (в нормативном смысле этого слова) без стандарта альтруизма, заботы о других. Я верю, что истинная ценность есть в том, чтобы расширять наше представление о человеческой жизни. Хотя литература стала моим занятием, сначала в виде чтения, затем в виде писательства, она есть продолжение моего интереса к другим людям, другим сферам, другим мечтам, другим словам, другим ценностям.

Как писатель, творец литературы, я одновременно рассказчик и размышляющий. Меня трогают идеи. Но романы состоят из форм, а не идей. Форм языка. Форм выразительности. У меня в голове история не рождается до тех пор, пока не родится форма. (Как сказал Набоков: «Образ вещи предшествует ей».) И романы, осознанно или нет, рождаются из представления писателя о том, чем может быть литература.

Каждое произведение писателя, каждый литературный труд — это портрет литературы в целом. Защита литературы стала одной из важнейших задач писателя. Оскар Уайльд говорил: «Правда в искусстве — это правда, противоположность которой тоже истинна». Перефразируя Уайльда, я бы сказала: правда о литературе — это правда, противоположность которой тоже истинна.

Таким образом, литература — и это не только мое наблюдение, но убеждение, — значит самосознание, сомнение, скрупулезность, притязательность. Еще литература — то, чем она должна быть, — это песня, спонтанность, праздник, блаженство.

Идеи о литературе, в отличие от идей, скажем, о любви, практически всегда возникают как ответ на идеи других людей. Это реактивные идеи.

Я говорю так, потому что другой, или большинство других, говорят иначе.

Моя цель — создать больше пространства для творческой страсти, для новых методов. Идеи дают разрешение, и я хочу давать разрешение на новые чувства и методы.

Я говорю одно, когда вы говорите другое, не