оборудовании, оставаясь одновременно подконтрольным собственнику капитала. Рассеянная мануфактура XXI века воспроизвела отношения, типичные для самых ранних форм буржуазных производственных отношений, но на новом технологическом уровне и в новом масштабе. Превращение фрилансеров в наемных работников (как по факту, так и официально) сочеталось с одновременным распространением работы на дому среди сотрудников крупных компаний. Тенденция эта, наметившаяся еще до пандемии, резко усилилась, после того как по всему миру стали вступать в силу всевозможные ограничения, вызванные попытками сдержать распространение болезни. Экономисты писали о «серьезных сдвигах в предпочтениях работников», причем речь шла не только о готовности и желании работать из дома, но и о стремлении обеспечить себе «формализацию трудовых отношений, что, по сути, означает и большие права и социальные гарантии»[209]. Однако, разумеется, дело не только в «пожеланиях» работников, но и в том, что изменившийся рынок труда поставил их в более сильное положение, давая шанс превратить свои пожелания в требования благодаря новым условиям, когда из-за экономических изменений неожиданно для обеих сторон начало складываться новое соотношение классовых сил. В свою очередь, компании, как отмечает британский экономист Джозеф Чунара, использовали надомный труд, чтобы «увеличить его интенсивность и продолжительность»[210]. Тем самым новые условия производства, создавая как новые возможности для работников, так и новые возможности для их эксплуатации, сами по себе становились также новым пространством классового и политического противостояния.

Как замечает российский социолог Константин Гаазе, новые формы эксплуатации, превращение жилища работника в часть производственного и технологического пространства порождают и новые формы сопротивления. Это протест против «покушения на свободное время, на остатки автономии разнообразия форм жизни»[211]. Проблема отчуждения личности, порождаемого капитализмом, остававшаяся в XX веке, скорее, философской и психологической, становится в XXI веке непосредственно социальной и даже бытовой. Но в то же самое время слияние производственного и личного пространства, хозяйственной и повседневной деятельности, наемного труда и личного быта порождают и потенциальную возможность «захвата» организационно-технологического пространства трудящимися, проецирующими на него свои личные потребности, по-новому ставит в повестку дня вопрос о производственном самоуправлении и хозяйственной демократии.

По словам Гаазе, «пандемия снесла последние перегородки между рабочим и свободным временем, временем досуга и праздности, оставшиеся в наследство от индустриальной эпохи, и уничтожила обеспечивающую эту границу автономию частного пространства»[212]. Такое положение дел создает, с одной стороны, новые возможности для контроля и эксплуатации, заставляя работника, по сути, субсидировать компанию (собственным помещением, электроэнергией, компьютерным оборудованием, программным обеспечением и, главное, временем), а с другой стороны, демонстрирует и то, насколько работник делается самостоятельной и самодостаточной единицей в системе производственной организации. Технически возможной становится горизонтальная координация между работниками и создание ими самостоятельных ассоциаций на основе уже налаженных связей.

Современные технологические условия и растущий уровень образования населения позволяют подорвать управленческую монополию правящих классов, изменить характер общественного разделения труда и в конечном счете сделать буржуазию ненужной для воспроизводства экономики. Но такой подход предполагает не механическое сокращение рабочего дня, а совершенно новое отношение как к рабочему, так и к свободному времени, преодоление разрыва между ними, интеграцию их в единый созидательно-творческий процесс. Время необходимо свободным гражданам не для бесконечно продлеваемого «досуга», заполняемого потреблением, компьютерными играми, просмотром тупых сериалов, пьянством и семейными склоками, а для участия в управлении, в принятии политических, социальных и производственных решений. Иными словами, у рядовых граждан появляется доступ к важнейшим социально значимым видам деятельности, которые ранее были привилегией правящих классов и специализированных элит. И главный вопрос здесь не в распределении часов между трудом и досугом, а в изменении социальной природы, культурно-психологического смысла, характера и содержания самого же труда. Нам нужно не работать меньше, а работать по-другому, преодолевая отчуждение за счет совмещения труда с творчеством. Современные технологии дают нам такую возможность. Но чтобы она стала реальностью, нужна иная политика и прежде всего совершенно иная повестка левых. Повестка, нацеленная не на умеренное перераспределение ресурсов в рамках существующего порядка, а на его структурное изменение.

ДЕНЬГИ ДЛЯ КАЖДОГО (БЕЗУСЛОВНЫЙ БАЗОВЫЙ ДОХОД]

Кризис неолиберальной экономической модели в сочетании со стремительным ростом значения финансового сектора, появлением новых технологий и потребностью в реорганизации рынка труда вызвали к жизни сразу несколько новаторских проектов, предлагающих обществу ответы если не на все, то, по крайней мере, на многие значимые вопросы. Наиболее популярные и обсуждаемые из них — безусловный базовый доход (ББД) и современная денежная теория (Modern Monetary Theory — MMT). Разумеется, более осторожные приверженцы этих концепций подчеркивают, что ни та ни другая не являются способом решить все проблемы, но именно так их порой воспринимает обыденное сознание. Тем более в обыденном сознании часто не фиксируется то, что эти две концепции не только не дополняют друг друга, но и находятся между собой в очевидном противоречии.

Идея безусловного базового дохода, на первый взгляд, выглядит почти как реализация коммунистической утопии всеобщего гарантированного благосостояния в условиях капитализма. Ведь предполагается, что все граждане, независимо от того, трудятся они или нет (и насколько полезен для общества их труд), будут получать от государства гарантированный доход, позволяющий им безбедно существовать. Критикам, которые намекают, что так вообще никто не будет работать, сторонники ББД резонно отвечают: люди, заинтересованные в своем труде, все равно останутся. Помимо людей, которым нравится их дело, заниматься производством и обслуживанием счастливого населения будут роботы, иммигранты и жители бедных стран, правительства которых пока не могут или не хотят прибегнуть к рецепту всеобщего счастья.

Идея безусловного базового дохода (иногда презентуемого также как «гражданский доход» — Citizens' Income) неслучайно возникла одновременно с триумфом неолиберализма. Она явилась одной из версий программной адаптации левых к этому триумфу. Наибольшее распространение данная концепция получила в 2010-е годы, а затем приобрела новую популярность в связи с массовыми выплатами населению и бизнесу, которые правительства вынуждены были делать во время пандемии COVID-19. Получение гражданами этих «вертолетных денег», которые, по мнению журналистов, доставались всем без разбора, вопреки опасениям ортодоксальных экономистов, не обрушило экономику, зато вдохновило сторонников безусловного базового дохода на активное продвижение своих концепций. Однако в действительности они не были столь новыми. Уже в 1994 году Дэвид Парди на страницах New Left Review презентовал эту концепцию как основание для консенсуса между социалистами и либералами, одновременно доказывая, что такая практика может стать «современной, динамичной и эмансипативной заменой социальному государству»[213]. Если убрать красивую прогрессистскую риторику, то принципиальным моментом здесь является уверенность в необходимости и неизбежности уничтожения социального государства со всеми его завоеваниями и институтами.

Несложно заметить, что легкость, с которой всевозможные проекты