переходя в сферу политики. Известный британский историк и экономист Адам Туз жалуется на неспособность политиков после 2008 года «предложить адекватный ответ на кризис»[231], но причину такого положения дел надо искать отнюдь не в недостатке фантазии. Необходимые меры очевидны, и дело вовсе не в отсутствии идей или даже политической воли, необходимой, чтобы эти идеи реализовать, а в том, что любая попытка действительно решить проблемы, приведшие к кризису, необходимо затрагивает господствующие частные интересы, а потому не может быть реализована исключительно в сфере финансовой или даже экономической политики, она требует изменения баланса классовых сил в обществе. Для этого недостаточно просто смены правительства, нужно системное изменение самой власти. Иными словами — революция.

ЧАСТЬ 3

НЕОЛИБЕРАЛИЗМ: ДОЛГИЕ ПРОВОДЫ

ГЛАВА 1.БОЛЬНОЕ ОБЩЕСТВО

Великая рецессия, потрясшая мир в начале XXI века, оказалась не одноразовым событием и даже не очередным (пусть и очень масштабным) потрясением в ряду других таких же кризисов, а началом затяжного периода, когда любые решения конкретных экономических, а затем и политических проблем лишь поднимали ставки, усугубляя общую нестабильность. В условиях, когда глубинные причины происходящего не только не могли быть устранены, но даже не могли быть публично признаны, иначе и быть не могло.

Антикризисные меры правительств в сочетании с неолиберальной политикой сдерживания заработной платы суммарно породили большое количество «лишних» денег, которые было невозможно выгодно вложить в производство из-за недостатка спроса. Хотя глобальный экономический спад был преодолен, это не сопровождалось (в отличие от 1932–1936 годов) даже ограниченными структурными реформами, а потому ни одна из причин, породивших Великую рецессию, устранена не была. Промышленность в развитых странах задыхалась из-за конкуренции дешевого труда на периферии капиталистической мир-системы, но там, в свою очередь, возник кризис сбыта из-за сокращения занятости и снижения числа «хороших» рабочих мест в странах «центра».

На протяжении 2008–2010 годов кризис просто «тушили деньгами». Учетная ставка центральных банков после 2008 года стала в соответствии с кейнсианскими рецептами крайне низкой, кредит для корпораций сделался дешевым. Но в условиях, когда государства продолжали сокращать прямое участие в экономике, а у трудящихся и мелкого бизнеса не было свободных средств из-за низких зарплат и демонтажа социального государства, вкладывать деньги в создание новых производств или в масштабное расширение уже имеющегося бизнеса не имело смысла. Избыточный капитал хлынул в «цифровой сектор».

ПЕРМАНЕНТНЫЙ КРИЗИС

Марк Шенэ констатирует, что начиная с первой половины 2000-х годов развитие банковской системы капитализма представляет собой «перманентный кризис», который сопровождается ростом безответственной финансовой аристократии. «Финансовые рынки уже не в состоянии нормально функционировать. Они не выполняют функции оптимального размещения капиталов и рисков». Получив огромное политическое влияние, финансовый сектор, «вместо того чтобы служить экономике, подчиняет ее»[232]. Крупнейшие банки, став системно необходимыми для функционирования экономики, приобретают возможность шантажировать правительства и общества, требуя покрытия своих убытков всякий раз, когда их бизнес сталкивается с трудностями из-за неудержимой жажды прибыли, порождающей неоправданные риски.

Неолиберальная политика конца XX века превратила финансовый капитал не только в основную силу, определяющую развитие рынков, но и в важнейший фактор экономического роста. Однако события первых двух десятилетий нового века продемонстрировали, насколько ограниченным и нестабильным было это господство. Великая рецессия 2008–2010 годов выявила, что даже самые могущественные банки легко становятся жертвами собственной спекулятивной экспансии, затягивая в пучину падения множество других предприятий, после чего приходится искать спасения в добром старом государственном вмешательстве, неэффективность которого только что была объявлена аксиомой. Спустя десять лет, в 2020 году, финансовый капитал со всей его развитой инфраструктурой, передовыми информационными технологиями, впечатляющими глобальными сетями и политической мощью, оказался бессилен и бесполезен перед крошечным врагом — вирусом COVID-19.

Анализируя события 2008–2010 годов, Адам Туз писал: «Возникает искушение сделать вывод о том, что кризис глобализации подтвердил жизненно важную роль национального государства и зарождение новой разновидности государственного капитализма»[233]. Однако «этот диагноз верен лишь отчасти»[234]. Несмотря на то что государства повсеместно выступили в роли спасителя по отношению к рушившимся рынкам, движущей силой мировой торговли и финансов выступают все же транснациональные корпорации. Тем не менее сам Туз признает, что дело не в мифической слабости национальных правительств, а в том, что они сами себя в ходе неолиберальных реформ превратили в инструмент реализации и защиты корпоративных интересов. В течение трех десятилетий, предшествовавших кризису, господствовали идеи «рыночной революции», правительства больше всех заботились о прекращении «государственного интервенционизма». На самом деле государственное регулирование никуда не исчезло, но теперь оно было делегировано «независимым» учреждениям и в первую очередь «независимым центральным банкам», задача которых состояла в поддержании дисциплины и в том, чтобы придать стихийным экономическим процессам упорядоченность и предсказуемость[235]. При этом проблема, по мнению Туза, состоит в том, что «на самом деле для одних правила есть, а другим они не писаны»[236]. Два-три десятка крупнейших банков, по сути, определяли жизнь финансовых рынков планеты, действуя по своему усмотрению и не слишком оглядываясь на какие-либо правила и нормы, тогда как правительства принуждены были справляться с последствиями их ошибок и провалов. «По сути, неолиберальный режим ограничения расходов и фискальной дисциплины действовал с оговорками. В случае крупных финансовых кризисов, угрожавших „системным“ интересам, выяснялось, что мы живем в эпоху не ограниченного, а большого правительства, крупномасштабных государственных действий и интервенционизма, который имел больше общего с военными операциями или с оказанием экстренной медицинской помощи, чем с управлением, подчиняющимся закону. И это выявило важную, но неприятную истину, замалчивание которой диктовало весь ход экономической политики с 1970-х годов. Основы современной монетарной системы носят политический характер, и с этим ничего нельзя поделать»[237].

Увы, данная проблема, в свою очередь, является лишь следствием гораздо более масштабного сдвига, тесно связанного с утверждением заново (в новых условиях и с новой силой) классового характера власти, когда ее институты изначально создаются именно для защиты определенных корпоративных интересов. Ради этого и писались правила, а «независимость» центральных банков и других связанных с государством финансовых учреждений должна была не просто обеспечить крупнейшим корпорациям прямой контроль над этими институтами, но и освободить их от какого-либо контроля со стороны публики и ответственности перед ней. Надо отметить, что Туз также признает «политический» характер принимавшихся решений. Но речь идет не только о политике, но и о том, что демонтаж демократии становится важнейшим условием реализации власти финансовых элит в современных условиях. Оборотной стороной этого процесса оказывается, впрочем, иллюзия независимости не только от народа,